Вскоре Флигер увидел мужчину, который, кидая любопытные взгляды и хмурясь, приближался по дорожке, протоптанной в высокой траве. Флигер с некоторым беспокойством, испытующе оглядел его: мужчине, безусловно, было за семьдесят, и вокруг большой, словно вспухшей, головы у него развевались космы белых волос. Лицо было небритым, и сизая щетина на подбородке и щеках создавала впечатление, будто Пустай обсыпан мелом. Он был среднего роста, сгорбленный, и под его опущенной головой выступал двойной подбородок, напоминающий плохо выстиранную подушку. Нижняя губа у него отвисла. На мясистом и кривом носу сидели очки в дешевой роговой оправе, а толстые стекла увеличивали и без того круглые выпученные глаза. На нем была какая-то застиранная клетчатая рубаха из фланели и штаны неопределенного цвета и фасона с оторванной верхней пуговицей, повисшие на перекрученных подтяжках. Он косолапо шагал в домашних шлепанцах и размахивал руками, словно пытался удержать равновесие.
Флигер испуганно смотрел на приближающегося к нему человека. Нет, истина никак не может жить в этом домике и в этом мужчине, подумал он, находясь на грани паники. Он уже хотел повернуться и бежать, но в эту минуту мужчина заговорил, и этот голос приковал Флигера к калитке, где он стоял, тыча пальцем в кнопку звонка.
— В чем дело? — спросил Пустай хриплым голосом, и губа его задрожала.
— Извините, — забормотал Флигер. — Возможно, я ошибся. Мне нужен пан Пустай, чтобы… в общем…
— Я — Пустай, — перебил его мужчина. — Что вам нужно?
Флигер чувствовал, как от изнеможения и разочарования у него трясутся колени и его охватывает тихая болезненная истерика. Ему все-таки удалось справиться с распухшим языком и сухими губами и произнести, что он журналист и что приехал из-за письма, которое пан Пустай недавно отправил в редакцию.
Пустай слушал его, слегка наклонив голову, а когда Флигер умолк, подошел к калитке и привычным жестом открыл ее, пропуская журналиста в сад. Флигер робко шагнул, и ему стало чуть легче, но, несмотря на это, он все же чувствовал горькое разочарование, словно и впрямь рухнула последняя надежда, которую он так упорно лелеял в своих сжигающих душу сомнениях. Шагая за хозяином по узкой неровной дорожке, он непрерывно повторял про себя: нет, это не может быть истиной, я где-то ошибся, безусловно ошибся, все-таки истина не может выглядеть так… А может быть, все-таки?..
Пустай ввел его в дом (Флигер обратил внимание, что за домом находится небольшой сад с каким-то деревянным сараем и курятником), и он очутился в удивительном и беспорядочном мире вещей, запахов и красок, словно на складе давно забытого и бесполезного реквизита. Комната, в которую его привел Пустай, была большой, по крайней мере она ему такой показалась, и обставлена была, если можно так выразиться, старой мебелью, вызывающей ностальгию. На полу лежал вытертый ковер, вытканный неразличимыми узорами, когда-то он был то ли красным, то ли коричневым, теперь его цвет определить было трудно, потому что комната освещалась только настольной лампой с массивным красным абажуром и золотистой бахромой, окна были старательно закрыты тяжелыми плюшевыми шторами, не пропускающими ни луча света, а кроме того, весь ковер был заставлен мебелью и завален разбросанными повсюду книгами, брошюрами и журналами.
Тут еще стояли кушетка с деревянной изогнутой спинкой, обитая бледной цветастой материей, два или три глубоких кресла с вылезающими пружинами, тускло сверкающее пианино, книжный шкаф, набитый книгами, глобус, карты, какие-то грамоты, микроскоп и среди всего этого беспорядка — тарелки с остатками пищи, пустые бутылки и три ленивые кошки. На стенах, обклеенных разодранными и грязными обоями висели маленькие и большие картины, казалось подлинники, фотографии в круглых рамках и, наконец, какие-то иконы и барельефы. Все было пропитано запахом лежалых вещей, едва уловимого тления, остановившегося времени.
— Присаживайтесь, — сказал Пустай все тем же хрипловатым голосом, не выражающим ни любопытства, ни раздражения, ни интереса.
Флигер уселся в скрипучее кресло и, пока хозяин тяжело опускался в другое, которое отчаянно застонало под ним, никак не мог понять, зачем он вообще сюда пришел и почему сидит в этой странной комнате с этим странным человеком. Он старался сосредоточиться, морщил лоб и потирал руки.
— Я решил побеспокоить вас, — начал он растерянно, — чтобы на месте разобраться с вашим письмом. Вы ведь послали нам письмо, в котором, если не ошибаюсь, вы спрашиваете, что же дальше?
— Ну, написал, — кивнул Пустай без особого интереса.
— Вот видите, — ухватился за это Флигер и взволнованно наклонился к старику. — Люди обращаются в редакцию, когда не в силах сами справиться с чем-то, и так же, как вы, спрашивают: что дальше? Редакция старается им помочь, разрешить их проблемы, устранить несправедливость… Понимаете? Вы понимаете меня? — Флигер обеими руками ухватился за подлокотники кресла, потому что ему казалось, что он от волнения сейчас улетит. Его снова охватило предчувствие, что в этой скупо освещенной большой и диковинной комнате таится ответ на его мучительные вопросы, что остался один лишь маленький шаг до самой сути всех истин. Поскольку Пустай молчал, Флигер, заикаясь, продолжал: — Конечно же, вас тоже что-то мучает… то, над чем вы постоянно раздумываете, с чем не можете сладить… Может быть, у вас какие-то недоразумения с учреждениями… или с соседями, может быть, вам что-то хотелось бы изменить, усовершенствовать… ведь газета для того и существует, чтобы вам помочь… понимаете, чтобы сеять разумное, доброе… чтобы критиковать злость и глупость… и журналист… это его обязанность отыскать истину…
— Я написал, — оборвал его Пустай, даже не шелохнувшись и не меняя своего безразличного тона. Он остановил суетливое бормотание Флигера, как останавливает глава государства своего слишком болтливого министра. — Только не знаю, сможете ли вы лично помочь мне в решении проблемы, которой я занимаюсь.
— Ведь я для этого сюда приехал, — выкрикнул Флигер, подстегнутый желанием помочь, быть полезным, наконец, самоутвердиться таким образом. Если сейчас окажется, что он нужен людям, что его поступки имеют смысл, наверное, это избавит его от сомнений. — Скажите мне, — настаивал он. — Что вас беспокоит? Как я могу вам помочь? Ведь я ради этого пришел, поймите меня, пожалуйста…
Штефан Пустай с трудом поднялся и зашаркал к дверям. Там он остановился и, повелительно кивнув головой Флигеру, скрылся в полутьме коридора.
Флигер вскочил и, спотыкаясь, бросился за хозяином сначала в коридор, а оттуда — во двор. Старик направлялся к деревянному сараю, там он остановился, поджидая журналиста, и показал ему на клетки.
— Я занимаюсь проблемой продолжения человеческой жизни, — сказал он сиплым голосом. — Я ставлю опыты на этих кроликах, — он ткнул пальцем в сетчатое ограждение, за которым Флигер увидел нескольких самых обычных кроликов с красными выпученными глазами.
— Это интересно, — заикаясь, пробормотал он в полном замешательстве.
— Это очень сложные опыты, — продолжал Пустай, и на нижней губе у него скопилась слюна. — Я подкармливаю их препаратами, которые содержат в себе различные элементы, способствующие продолжению деятельности всех органов тела. Пока что животные погибают. Пока мне не удалось защитить органы от умирания. Но мне это удастся!
Флигер изумленно уставился на кроликов.
— Удастся, — веско повторил Пустай и двинулся обратно к дому. — И вот тогда-то и встанет проблема, вот тогда нас и настигнет вопрос, который я вам задал: а что дальше? — Они вошли в дом, Флигер, как загипнотизированный, шел за стариком.
Они снова уселись в кресла. Флигер находился в таком смятении, что был не в состоянии думать, а только тупо глядел на развалившегося в кресле Пустая. А тот разговорился:
— Да, спрашиваю я, что дальше? Представьте себе, что мне удастся решить проблему бессмертия — а это мне, безусловно, удастся — и люди перестанут умирать. Будут бессмертны. Они будут жить вечно. И тотчас совершенно изменится иерархия ценностей и отношений между людьми. Изменится все. Абсолютно все. Не будет смерти, и, таким образом, не станет сопоставимой меры для жизни. Идеи, отношения и вещи, кажущиеся нам сегодня очень важными, завтра потеряют всякую цену. Совершенно иначе мы будем судить о любви и дружбе, о верности, принципиальности, о горестях и спокойствии. Что это все в сравнении с бессмертием?! Исчезнет необходимость размножаться. Обновлять человеческий род, поскольку его численность не будет убывать. Теперь вы понимаете, почему я спрашиваю: что дальше? В состоянии ли человечество вынести сознание своего бессмертия? Достойно ли оно этого?