В последний день стало известно, что Лена тоже получает назначение в армию, но куда именно — она пока не знала. Они оба уезжали на фронт и решили проститься с близкими.

Утром в день отъезда Кости Никита Петрович позволил ему воспользоваться машиной, и Костя с Леной помчались по городу.

Военные события и приготовления к обороне резко изменили облик Ленинграда. В садах и скверах, на площадях и проспектах рыли узкие щели — окопы, стекла домов были заклеены замысловатыми узорами белых полос, у ворот и подъездов стояли женщины с противогазами и санитарными сумками, окна первых этажей зашивались досками, закладывались мешками с песком, по улицам проносились грузовики с эвакуируемыми детьми, огромные прицепы со станками, моторами, кранами, — но Ленинград при всем этом оставался таким, каким был всегда, — прекрасным и величественным. Раздавалась сирена воздушной тревоги, останавливался транспорт, люди входили в подъезды домов, но где-то далеко, на невидимых подступах к городу воздушная оборона останавливала попытку налета, и звонкий горн возвещал отбой.

Машина быстро несла Лену и Костю. Они мчались по набережной, печально прощаясь с городом. Оба молчали, и оба думали одно и то же.

«Когда же мы все это увидим снова?.. И увидим ли?..»

Они возвращались усталые, в глазах еще Мелькало все, что пронеслось перед ними, как в быстро вертящейся панораме. Все казалось, что они многое пропустили, о многом забыли или не заметили.

Поезд отходил вечером. Костя предусмотрительно ничего не сказал дома о точном времени отъезда, сообщив об этом только за час до срока. Он боялся сцены прощания, слез матери.

И час этот был действительно тяжел.

Мать то охватывала его голову и прижимала к груди, то отталкивала и смотрела в глаза и снова прижимала к себе, горестно рыдая.

— Ничего, мама, не плачь, пусти… Я скоро вернусь… — успокаивал Костя. — Я скоро вернусь… Я еду в тыловой госпиталь…

Отец, скрывая слезы в голосе, силою отрывал ее от Кости.

— Ладно, мать, ладно, пусти его. Дай и мне проститься!..

Вырвавшись из объятий матери, Костя выбежал из дому, но и отец и мать догнали его на улице, когда машина трогалась с места. Он, оборачиваясь, долго размахивал фуражкой, пока фигуры родителей не скрылись из виду.

Грудь наполнило каменной тяжестью, — было до спазмов в горле жалко стариков, будто он жестоко с ними поступил, в течение многих лет обещая что-то большое, нужное для них, а сейчас бросил их, беспомощных и одиноких.

Лена молчала. Как ни крепилась она, скрыть горе было невозможно. Через час после Кости уезжал отец. Она оставалась одна. Где и когда они встретятся вновь? И встретятся ли?

Слезы тоненькими струйками текли по щекам, она отворачивалась, кончиком пальца быстро вытирала их.

На вокзале было темно, вокруг уезжающих толпились близкие. Лена вошла вместе с Костей в вагон.

— Печально, — сказала Лена, — что мы уезжаем не вместе.

— А может быть, так лучше… — ответил Костя. — Волнуясь друг за друга, мы на работе, вероятно, только мешали бы один другому.

— Это было бы наше свадебное путешествие… — грустно усмехаясь, сказала она.

Костя встревоженно посмотрел на ее бледное лицо. Губы у нее подергивались, подбородок дрожал. Внезапно она села на скамью, будто лишилась сил, и, закрыв лицо руками, жалостно, по-детски заплакала.

— Лена, Леночка, не надо… — просил Костя, стараясь оторвать ее руки от лица. — Ленушка…

Но она продолжала плакать, и слезы сквозь пальцы падали на приникшую к ней голову Кости.

Он наклонился и долго целовал ее мокрые руки, лицо, глаза.

Раздался второй звонок.

Он помог ей подняться.

— Иди, девочка, иди скорей.

На перроне она уже не плакала и, когда поезд тронулся, пошла за вагоном, неотрывно глядя на высунувшегося в окно Костю, и долго, пока не скрылся весь состав, махала вслед платком.

Часть вторая

Фронт

I

После больших помещений ленинградской клиники в медсанбате все казалось крохотным и неудобным. Просторная изба, служившая операционной, заполненная столами, шкафчиками, словно сузилась, стала маленькой, невместительной. Рабочее место было ограничено, воздуха не хватало.

Костя, выйдя от командира санбата, надел халат и вошел в операционную в ту самую минуту, когда на стол положили больного и сестра быстрыми движениями смазывала йодом кожу вокруг раны.

— Военврач третьего ранга Сергеев прибыл в ваше распоряжение, — старательно, по-военному доложил Костя старшему хирургу Соколову.

Хирург, невысокий, в белом халате, с белым колпаком и с марлевой маской, закрывшей почти все лицо до самых глаз, склонился над столом. Руки его, в желтых резиновых перчатках, были подняты кверху, готовые опуститься на операционное поле.

— Очень хорошо, — сказал он, подняв голову. — Прекрасно. Переодевайтесь и приступайте к работе. Дела по уши.

Он говорил, почти не глядя на Костю. В желтых пальцах холодно блеснула полоска скальпеля, глаза, обманчиво темные на белом фоне маски и колпака, нетерпеливо следили за подготовительной работой сестры.

— Скорее! — сказал он ей.

Но Косте показалось, что это относится к нему.

Он быстро вышел в предоперационную, снял с себя гимнастерку и рубашку, попросил санитара выйти с ним во двор, помочь ему вымыться с дороги.

— Где тут оперировать, когда на мне слой пыли! — словно оправдываясь, объяснял он.

— Ничего, товарищ военврач, здесь пыль не помеха, привыкнете, — спокойным баском отвечал санитар, щедро поливая ему на руки воду. — Санбат — не клиника.

Крупный, обросший рыжеватой бородой санитар Бушуев был солиден и важен. Серые глаза смотрели ласково и умно. Костя почувствовал к нему симпатию. Санитар, родом уралец, служил когда-то в Ленинграде. Он обрадовался Сергееву, словно встретил земляка.

— Спервоначалу будет трудненько… — дружески говорил ему санитар. — Потом легче будет. А люди наши — первый сорт! Люди — на подбор: один старший хирург чего стоит! А комиссар и того лучше! Не парень, а золото!

Операции были в разгаре. Ассистировали сестры. На соседнем столе оперировал молодой врач, и Костя неожиданно узнал в нем своего сокурсника Николая Трофимова.

«Неужели он?» — не веря собственным глазам, подумал Костя.

Трофимов нагнулся над больным, белый колпак плотно закрывал голову, почти все лицо было прикрыто маской, но Костя узнал его сразу именно благодаря позе, мгновенно напомнившей облик того студента, с которым он работал сначала в анатомичке, а позднее, на четвертом курсе, в клинике Беляева. Тот же изгиб фигуры, тот же поворот головы. Пока сестра помогала Косте надевать халат и вытирала его перчатки спиртом, он неотрывно всматривался в Трофимова, но молчал, боясь отвлечь его.

«Так вот где мы встретились, вот на какой работе столкнулись…» — подумал Костя.

— Военврач Сергеев! — оторвался старший хирург от своего стола. — Вы готовы? Возьмите на третий стол вон того раненого, посмотрите!

Сестра уже сняла с больного простыню, санитары поднимали его, но Костя, осмотрев ранение, с ужасом почувствовал, что не готов к сложной операции, что не сможет один провести ее.

В эту минуту его окликнул Трофимов:

— Костя? Неужели ты?!

Он стоял у своего стола с покрытым кровью скальпелем в руке. Глаза его выражали радость и удивление.

Костя подошел ближе.

— А я сразу узнал тебя, — сказал он и, волнуясь, прибавил:

— Послушай, Николай, мне надо сейчас оперировать… кажется, сделать ампутацию, но я… сознаться… немного растерялся…

— Приготовься, я сейчас закончу и помогу. Но, боже мой, какие бывают встречи!

Костя вернулся к своему столу, нащупал у раненого раздробление коленного сустава и понял, что ампутация действительно неизбежна, но сам решиться на нее не мог. Он посоветовался со старшим врачом и тот, посмотрев, коротко проговорил:

— Режьте.