Чтобы Ольге стало спокойно, подумал Скарга, те трое скотов должны умереть. Она должна узнать, что их нет, что она их никогда не встретит и не закричит от ужаса. Ее крик вновь услышался Скарге, словно он снова сидел в пыточной на железном стуле. Его били, отливали водой и опять били, и, когда Живинский убедился, что пытками не сломает его, приказал привести Ольгу. Вот твоя подружка, ты говоришь, что она ничего не знает, ни к чему непричастна. И заорал: «Так пожалей ее!» И вышел. А Новак и Острович подошли к Ольге. Новак ударил ее в живот, сорвал блузку, юбку и, полуголую, обезумевшую, стал насиловать. Подошел Острович и, ухмыляясь, спросил: «Ну, вспомнил?» А он, собрав силы, всадил ему в пах сапог. И тогда Новак с Островичем постарались… Как после этого слушать людей, которым не нравится, что эсеры-боевики казнят убийц. «Террор не средство революционной борьбы». Утописты. Одиночный террор — неправильно, а массовый террор, которым неизбежно становится гражданская война, как показал пятый год, разве не то же самое? Массовый террор складывается из суммы индивидуальных терактов. Что, надо было ждать победы революции, чтобы привлечь к суду генерала Мина?

Скарга глянул на часы — близилось время встречи. Он вышел с подворья и, держась деревянной ограды сквера, двинулся к театру. Конечно, думал он, нетрудно найти массу доводов против тяжелой работы. Политический террор гнетущая обязанность. Социалисты-революционеры взяли эту работу на себя. Поэтому они и революционеры в отличие от социалистов-эволюционистов. Поэтому эсеры и взяли себе честный девиз: «В борьбе обретешь ты счастье свое». Сволочи не боятся слов, они боятся организованного террора. Погромов стало меньше, когда в Ветке наши казнили черносотенца Кухарева, в Шклове вогнали нож в грудь погромщика Бурого, в Двинске ранили пристава Дегтярева и полицмейстера Булыгина, в Бресте казнили фабриканта Полевского, а в Минске — полицмейстера Шкляревича. Жизнь за жизнь. Только за попытку покушения на полицмейстера Норова минский эсер Оксенбург получил пятнадцать лет каторги, и все равно их стреляют…

У театра он пересек улицу, миновал одноэтажный дом и вошел в подъезд следующего, двухэтажного. Здесь он простоял минуты две, готовый уйти черным ходом, пока сверху не послышался тихий голос: «Чисто!» Он взлетел по лестничному пролету и попал в объятия товарища. «Ну, слава богу, выбрался! Жив! Цел!» — повторял Антон. Расцеловав Скаргу, он объявил, что времени у него десять минут: на один урок его заменили, а на следующий замены нет. Скарга объяснил, где лежат деньги, отдал ключ и назвал пароль для старика. «Отлично, — кивнул Антон. — Пошлю ребят». Тогда Скарга рассказал о смолянине и смоленской явке. Антон согласился, что явке доверять нельзя, а приезжего надо проверить. Тогда Скарга сказал о смерти Пана. «Жаль, помрачнел Антон. — Хороший был парень. Но зачем? — добавил он. — Ведь неумно. Назло врагу». Скарга в душе согласился с такой оценкой. «Ладно, сказал Антон, — вечером потолкуем. Оставаться тебе здесь нельзя. Сам понимаешь. Документы у тебя тоже, думаю, липовые?» Скарга кивнул. «Постараемся сделать. Документы и адрес. Деньги, — он улыбнулся, — ты сам раздобыл. Только будь осторожен. Хотя бы до вечера не попадись. Встретимся в девять. Если я не смогу, придет Святой или кто еще известный тебе». «Где?» — спросил Скарга. «Где хочешь. На Золотой Горке устроит?» — «Вполне, — сказал Скарга и вспомнил последнее поручение. — Сохрани! — он достал из кармана подарок пана Винцеся. — Тут золото». — «На побег выдают?» — пошутил Антон. «Подарок деда! В случае чего вернешь ему». — «Не беспокойся». Они распрощались, и Антон покинул подъезд черным ходом. Недолго обождав, Скарга вышел на улицу, но через парадное, куда входил.

У кафе Венкжецкого он почувствовал, что к нему прилип филер. Остановив пристойного господина, Скарга поинтересовался, который час, и пока господин доставал брелок, успел рассмотреть филера. Это был блеклый малый в модном костюмчике и в кепочке с пуговкой на макушке. Держался он в десяти шагах. Скарга вошел в кафе и глянул в окно — филер прикуривал папироску. «Ну, покури!» — подумал Скарга, нырнул в кухню, оказался во дворе и, затратив десять минут на кружной путь, вышел на Крещенскую[46] к Пушкинской библиотеке. За барьером, отделявшим книжные фонды от посетителей, сидела знакомая Скарге библиотекарша; десятки раз она держала в руках его формуляр, принимала и выдавала книги, не однажды они беседовали и о книжных новинках. Несомненно, она знала, что образованный, воспитанный господин Булевич сидит в тюрьме. Она доброжелательно ответила на приветствие, и на лице ее отразилось желание припомнить фамилию посетителя, чтобы без вопросов и подсказки достать из ящика его формуляр. Но отождествить того милого читателя с этим человеком в одежде мастерового ей не удалось. Скаргу это порадовало.

— Вера Семеновна, — спросил он, — не подскажете, где найти Викторию Петровну?

Ему казалось, что она ответит: «Сейчас позову». Но она ответила:

— Виктории Петровны сегодня не будет. Она уехала к жениху.

Куда уехала Витя, кто ее жених, Скарга спрашивать не стал.

2

Клим

Я был почти уверен, что беглый эсер на встречу не придет. Доля сомнений возникала из нереального ощущения, что Скарга принял все за чистую монету. Но в подобную слепоту настороженного человека трудно поверить. Поэтому хоть я и пришел в три часа на Немигу и стал у стены древней братской школы, отданной евреям под синагогу, я крайне удивился и обрадовался, когда Скарга появился в толпе. Шел он со стороны моста. Я обрадовался, но и мгновенно напрягся — нелогичные поступки чреваты неприятностями. По моим ощущениям, он не верил ни хозяину смоленской явки Клочкову, ни мне. Беглые шкурой чувствуют фальшь, и его заманчивое предложение ехать в Минск с курьером от смоленского комитета лично я расценил как попытку вырваться из захлопнувшейся ловушки. Но подполковник, который вел это дело, убежденно возразил: «Не вырвется. Если даже сбежит от вас по дороге. Нам известны его минские адресаты». Мне назвали три адреса, по которым Скарга может поехать с вокзала. И действительно, на одну из этих конспиративных квартир, в списке она стояла второй, мы и отправились. Мне было приятно сознавать, что наши люди владели точной информацией, но и насторожило: если Скарга не верит мне, то зачем раскрывает явку? Войдешь в квартиру, а там тебе заткнут кляпом рот, и ночью боевая организация вынесет приговор. За домом, правда, велось наблюдение — по улице в соответствии с планом бродил стекольщик. Но увидеть самоубийцу за столом никто не предполагал. Скарга был сражен этим страшным зрелищем, у него явно ум за разум зашел. Да и у меня в первую минуту тоже. Он остолбенел и собственным глазам не верил. Мне даже стало его жаль: едешь к товарищу, а точнее, пробираешься после побега к своему верному человеку, а он взял да и пустил себе в висок пулю. Словно именно для того, чтобы разрушить твои надежды и планы. И мои, наши — тоже. Но странно выглядело это самоубийство, оно мне сразу не понравилось. На человеке грубые сапоги, рубаха в масляных пятнах, то есть встал по гудку, оделся, чтобы идти на свой стекольный заводик, где работал штамповщиком, и вдруг обезумел, взял наган, сел за стол и лишил себя жизни. Не банкрот, не плаксивый художник, а эсеровский боевик. Рослый, крепкий малый лет двадцати пяти.

Стоять и смотреть на него не имело смысла. Я вернул Скаргу к действительности, мы вышли и поехали по второму адресу (в списке он стоял третьим). Но тут дом был закрыт, а внешнее наблюдение вел точильщик. Там стекольщик, тут — точильщик. Воображение минских сыскных офицеров меня раздосадовало. Может, и Скарга обратил внимание на такую странность. А может, и не заметил нашей оплошности, прибитый своим несчастьем. Но скоро использовал его, чтобы расстаться со мной по вполне уважительным причинам надо разыскать своих, а для этого водить с собой курьера необязательно. И мне пришлось сойти с коляски и смотреть, как она уносит беглого к возможному спасению. Вариант, что Скарга уйдет от меня в Минске, был проработан. Задержание в мои обязанности не входило. Я — просто Клим из смоленской боевой дружины и должен выказывать полное доверие к каждому слову и действию своего минского коллеги, товарища по партии. Мне сказали, что там есть агент, и о всех шагах Скарги, как бы он ни ловчил, все равно станет известно. Его ждут в Минске уже три месяца, с того дня как получили известие о побеге, мышеловка готова, она захлопнется, как только он достанет из тайника награбленное или — на их языке — экспроприированные у государства деньги. В сущности, моя задача сводилась к одному — доставить Скаргу в Минск живым и невредимым.