— Не боишься, что тебя узнают? — спросил я.

Скарга улыбнулся.

— Нет, Клим. Год назад я был молод, глуп, румян. А сейчас под глазами морщины, я состарился на пятнадцать лет. Вдобавок в полночь, надеюсь, мы уезжаем. Если кто узнает и донесет — что с того?

— Логично, — признал я.

Вошел местный филер в кепке с пуговкой. Он лениво обвел взглядом зал, словно отыскивая достойное себя место, увидел нас, прошелся в сторону музыкантов, удостоверил театральной гримасой, что такой притон ему неприятен, и удалился. «Осел! — подумал я. — Одного такого осла достаточно, чтобы сорвать любое дело». Нам принесли борщ и ребра с гречкой. Скарга расплатился. Ел он быстро и красиво. Это мне понравилось.

— В тюрьме страшно? — спросил я.

Скарга внимательно поглядел мне в глаза, стараясь угадать смысл вопроса, и, решив, что вопрос пустой, задан без цели, сказал:

— Не по себе. Но многие умирают и спят вечным сном в безвестных могилах. Может, выпьем? — предложил он. — Товарища моего помянем, которого ты утром видел.

Я отказался, сказав, что вообще не пью.

— Он мне жизнь спас в Маньчжурии, — говорил Скарга, — вынес на себе после неудачной атаки…

— Ты воевал там? — заинтересовался я. — Я тоже отползал год по сопкам в пластунской роте.

Мои слова его задели, на мгновение он потеплел, но сразу же каким-то трезвым рассуждением погасил в себе чувство войскового товарищества, и воспоминания о войне не состоялось.

Покинув трактир, мы пошатались по пустеющему рынку, сходили к мечети[53] и Татарской улицей, а потом стежкой вдоль Свислочи пришли на Замчище.[54] За рекой, как объявил мне Скарга, теснились дома Троицкого предместья, за ним, на горке, поднимался корпус бывшего униатского монастыря, взятый под больницу. По мосту двигалась толпа, перестукивали на стыках колеса конки. На соборе, две стройные звонницы которого высились над пирамидой жилых построек, занявших спуск к реке, ударил колокол. Мы перешли Немигу и по Монастырской[55] стали подниматься к собору. Меня укололо неприятное ощущение, что я расслабился, а мой противник собран. Едва ли я в качестве курьера могу быть доволен событиями. Не для того послали меня в Минск, чтобы я таскался по трактирам и закоулкам. Я решил высказать свое настроение.

— Слушай, Скарга, — сказал я. — Все-таки бродить с тобой по улицам, где тебя помнит каждый дом, — до добра не доходишься. Хорошо бы найти гостиницу подешевле. Тебе не хочется отдохнуть?

— Не помешает, — согласился он.

На Губернаторской мы зашли в отель «Москва». Скарга подал паспорт. Он ничем не рисковал. Паспорт был настоящий, украденный у тюремного доктора, только неприметная фамилия доктора Коваленков была переделана в известную, писательскую — Короленко, да вместо фотокарточки доктора был наклеен недавний снимок Скарги — плод нашего усердия, поскольку паспорт на переделку брал хозяин явки. Данные паспорта портье вписал в учетную книгу, и Скарга получил ключ от комнаты на втором этаже. Мне дали номер рядом. Мы поднялись по лестнице и разошлись. На прощание Скарга предупредил: «Я за тобой зайду».

Номер был маленький; видимо, большую комнату разгородили щитовой стенкой; громоздкие кровать, шкаф, стол, рукомойник не оставляли свободного места, потолок давным-давно пожелтел, обои выцвели в прошлом веке. У меня возникло подозрение, что ночью здесь хозяйничают клопы. Повесив на спинку стула пиджак, я разулся и прилег на кровать. Матрац требовал перетяжки, пружины застонали и захрипели, словно я придавил живого старика.

За стенкой послышались такие же стоны. Вот, подумалось, лежат на кровати два человека и думают, как обловчить друг друга. Ведь не может сейчас беглый эсер бездумно радоваться, что отдыхают ноги. Нет, он думает, обязан напряженно думать о своих действиях, обо мне, о нашей тактике. Например, о таком реальном варианте: жандармский ротмистр Живинский предполагает, что Скарга раскрыл «Клима». Понятно, что раскрыл, ведь переоделся, а зачем было менять внешность, если никто кроме меня не знал, во что одет прибывший в Минск поездом беглец. Выходит, переоделся, чтобы затруднить опознание по приметам, которые знали смоленские филеры и которые мог дать минской слежке я. От меня утром оторвался и сменил одежду. Неизвестно, что делал несколько часов. Хотя это ему кажется, что нам неизвестно, а ротмистру известно от агента, что объект посетил фотосалон, где пробыл длительное время. Потом его приметили на Захарьевской — он садился в пролетку. Следовать за ним не представилось возможности, но позже отысканный по номеру возница сообщил, что седок с саквояжем сошел в Слободке. Кого посетил или хотел посетить — тут пока что загадка. Потом филер заметил его возле Александровского сквера — объект направлялся в дом номер четыре напротив театра. В доме он пробыл восемь минут. Потом эсер вошел в кафе и здесь вновь исчез. Кого-нибудь встретил? Неизвестно, где провел следующие сорок минут, но в три ровно пришел на встречу и полтора часа таскал меня по минским улицам, дал окружить себя филерами и забрался в гостиницу, где в любую минуту может быть схвачен, а при сопротивлении убит.

Логика странная: никакой пользы в такой логике не прослеживается. А большой риск требует расчета. Он возвращает экспроприированные средства краевой организации П.С.-Р. Вне сомнений, ему понятно, что жандармская служба ждет, когда отяжелеет саквояж. Тогда я подаю знак, и агенты повисают у Скарги на руках. Эту радость эсер пообещал нам на вечер. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять его простую хитрость: дождаться сумерек и в темноте оставить нас с носом. Но чем мы гарантированы, что боевик не исчезнет раньше? Слежкой? Нет такой слежки, от которой нельзя уйти. Вот прямо сейчас поднимется и уйдет. Это у него получается хорошо. Задержать его, конечно, можно и здесь, и в трактире могли задержать. Но что толку, если неизвестно, где деньги. Поэтому он вроде бы и свободен, и как бы не узнан, хотя скорее всего знает про эскорт из филеров. Живинский считает надежной гарантией сообщение агента о вечерней сходке. Возможно, он прав, если агент близок к кругам Скарги. Но и сам Скарга обязан дивиться, что его не берут. Как легальный гуляет по городу, поселился в гостинице, и никто не стучит в дверь, не орет: «Скарга, сдавайся!» Да уж один этот несчастный Пан, убитый, как установил полицейский врач, выстрелом в висок около шести утра, перед выходом на работу, уже один вид этой бедной жертвы должен был принудить Скаргу к лисьей осторожности. Трудно понять этого беглого. Может, он и вовсе не думает, плывет на волне удачи. Ведь удачлив — этого не отнять, один побег из харьковской тюрьмы чего стоит…

За стеной послышались стоны пружин и шаги. Я понял, что эсер подошел к окну. Достаточно густая толпа двигалась по узкому тротуару. В таком множестве лиц Скарга филеров не отыщет. Но я одного разглядел — он весело болтал с дамой. Возможно, что и дама была нашим агентом. Но возможно, что в этой толпе бродят дружки эсера, «товарищи по партии», как они любят себя называть. И эти «товарищи» подают ему какой-то знак. Или он им. Например, закуривает папироску перед открытым окном, что может означать: «Ждите вечером». Или наоборот: «Не ждите вечером». Или — «Смывайтесь!». Или вот человек сдвинул шляпу на правое ухо. А стоит он как раз напротив окна Скарги. Такая жизнь, кругом безответные загадки. Господи, нормальному человеку трудно представить, из какого множества глупостей складывается революционная деятельность и борьба против нее.

Справа мне открылась часть Соборной площади со звонницами иезуитского костела[56] и башней ратуши, у двухэтажного губернаторского дома[57] прохаживались городовые. Полтора года назад из высоких дверей этого бывшего иезуитского коллегиума должны были вынести вперед ногами губернатора Курлова. Во всяком случае, так мечталось боевикам. Но Курлов жив, взят в Петербург, назначен шефом нашего корпуса, а эсер Пулихов лежит в земле. И проку от его акции никому и никакого. Наивные люди, подумал я, очарованные мечтой слепцы. Я испытывал к ним искреннюю жалость. Да знали бы они, что десятки чиновников и офицеров глубоко признательны им за убийство какого-нибудь губернатора или полкового командира, пристава или обычного городового. Сразу открывается вакансия, рывком идет карьера. За каждым креслом и местом давно выстроилась череда претендентов. Вслух они гнусное политическое убийство, разумеется, осудят и потребуют строжайших мер наказания, но в душе, но дома перед киотом помолятся за простачка-боевика, ценою собственной жизни подтолкнувшего их наверх. Вряд ли попал бы Курлов в шефы, не метни Пулихов в него самодельную бомбу. Повезло — не взорвалась, но все равно Курлов — как бы жертва террора. Да хоть бы в один день все министры и генерал-губернаторы пали от эсеровских пуль, назавтра сидели бы в опустевших креслах новые. Ну, кто-то погиб — личное невезение. Царей убивали — и ничего не изменилось. Цезаря закололи кинжалом. Убитый заменяется живым, а государство остается, его никто не развалит. Нет таких пуль. Все в его паутине запутаны — и те, кто против нынешней власти, и те, кто за нее. Господи, христианство сделали государственным, попы, как чиновники, утруждаются, полицмейстер все тайны исповедей ранее бога узнает… Так что же говорить о политических партиях, которые откровенно претендуют на власть? Но если власть, то как быть с «братством, равенством, свободой»? Власть — изначальное неравенство. Взяли власть, сели в кресла, начали командовать, принуждать «освобожденный народ» к спокойствию и работе. Любопытно, как эсеры с эсдеками собираются этот узел развязать? Все — братья, но одни командуют, другие пашут…