— В этом никакой необходимости нет. Пусть ребенок сначала по-венгерски научится говорить…

— О, моя дочь все умеет, за любую работу берется, — спешила заверить мать, испугавшись, как бы про ее дочь не подумали, что у нее слишком тонкое воспитание. Она согласна была бы отдать дочь даже в служанки без содержания. — Сейчас ведь, знаете, вовсе не так, как раньше…

Жена, совершенно измученная, заявила, что никого сегодня больше не примет. Однако звонок в прихожей все не смолкал. Вновь пришедшие пускались в пространные разговоры с горничной, рассказывали ей про свою жизнь, выспрашивали, пытались задобрить. К телефону, подходила теперь гувернантка, которая вскоре должна была нас покинуть. Она по крайней мере умела быть холодной и беспощадной. Бедлам продолжался и на другой день. Квартира наша оказалась в настоящей осаде. Пришлось отключить звонок, чтобы я мог работать. Соседи не могли взять в толк, что у нас происходит.

А после обеда посыпались письма. Кроме обычной увесистой стопки, какую я получал каждый день, почтальон принес около трех десятков конвертов, адресованных жене и надписанных каллиграфическим школьным почерком или корявыми, неумелыми буквами с грамматическими ошибками. Среди них были два-три послания в дружеском, даже фамильярном тоне: редко напоминающие о себе знакомые просили в них обратить особое внимание на ту или иную из претенденток. Но больше располагали к себе наивные умоляющие письма тех, кто не был ничьим протеже. Сколько лирики, сколько искреннего чувства вложено было в эти, от самого сердца идущие строчки; они звучали как вздохи, чистые, трогательные, безыскусные девичьи вздохи, долетевшие из провинции, из вросших в землю домишек, стоящих на пыльных улицах в душных, сонных местечках… Сколько в них было униженности, тоски, сколько надежды хоть на капельку счастья… Словно выросшие в неволе пичужки пытались расправить крылья в тесной и темной клетке…

— Нет, это ужасно! — воскликнула моя жена. — Как я могу распоряжаться столькими судьбами!

И расплакалась прямо в прихожей, за неимением лучшего — на груди у сочувственно молчащей горничной. Всем нам хотелось заплакать вместе с ней. Господи, в какое мы время живем! Маленькая, невинная хитрость, которая обещала сберечь нам немного денег, вдруг заставила нас испытать такие угрызения совести, такую страшную силу власти над ближними… Что будет дальше с этими бедными, милыми, умными, юными и восторженными созданиями? Кто остановит эту лавину страдания, кто утолит это море печали?

Всего одно только лето, лето без нужды и без забот: какой пустяк!.. А для них — вожделенный предмет надежд, сказочная мечта, сама воплощенная радость. Если бы знали богатые, как дешево стоит возможность сделать человека счастливым!

Перевод Ю. Гусева.

ДВЕ ФАНТАЗИИ

Я мало что понимаю в естественных науках и взялся за пересказ этой странной истории не без колебаний, но, быть может, люди сведущие сумеют разобраться, в чем тут дело. Криштоф Семлатоми был из породы тех чудаковатых ученых-любителей, которые в нашей провинции не редкость. Он жил в городе М., по всему был человеком состоятельным и в одиночку занимался таинственными опытами. Иногда он появлялся у Отто Хермана и по полдня спорил с ним, но о важнейших своих исследованиях рассказывал только мне, очевидно, стыдясь их фантастичности перед степенным венгерским ученым. Я же до сих пор не знаю, насколько их можно принимать всерьез. Я лишь однажды был у него в саду, который защищал высокий забор и возвышавшаяся над ним сплошная стена из колючих сплетенных растений. От удушливого запаха у меня закружилась голова, в глазах зарябило, потому что в воздухе носились тысячи и тысячи пушинок, цветков, зеленых, белых и пестрых ошметков буйной растительности, в какой-то момент мне даже почудилось, что все бесчисленные саженцы кружатся, вырвавшись из земли, мечутся туда-сюда вместе с ветерком, будто сам сад кружился в таинственном вихре. Об этом я и раньше кое-что слышал, потому что, хотя вся эта круговерть происходила на небольшой высоте, однако на соседние участки из-за стены Семлатоми не раз падали вырвавшиеся на свободу растения и цветы; они часто приживались на том месте, куда падали, но потом опять исчезали. Ходили легенды, что цветы Семлатоми живые и умеют летать, словно птицы. Я как-то спросил у него:

— Это правда? — и он подтвердил, что в рассказах есть доля истины, ибо в результате искусственного развития раздражимости цветов их примитивная нервная система обрела некоторую способность свободного движения: корни сами по себе легко врастали в землю на том месте, куда падали, цветы в буквальном смысле слова вставали на ноги и, напротив, так же легко отрывались от земли, влекомые каким-то врожденным стремлением при малейшем ветерке сменить надоевшее место. Я пересказываю так, как понял своим невежественным умом.

Но Семлатоми ставил также опыты и над насекомыми, продолжая исследования знаменитого Фабра[48]. И тут он в первую очередь изучал раздражимость. Стоило ему внести в дом самку бабочки и раскрыть окно в сад, как комната за несколько часов наполнялась сотнями роскошных самцов того же вида, даже если это был редкий или вовсе не встречающийся в той местности вид. Какая сила гонит этих далеких поклонников через луга и селения к учуянной возлюбленной? Как они узнают о ее существовании? Этим ведают какие-то органы чувств или инстинкт? Где искать ответы на все эти вопросы? Обоняние человека и, более того, нюх первоклассной охотничьей собаки не способны даже с близкого расстояния определить наличие крохотного мотылька. Огороди его со всех сторон плотным стеклом, чтобы не улетучивалось ни капли запаха, — результат будет тот же.

Семлатоми неоднократно повторял, что ищет пресловутое шестое чувство, которым обладают эти крошечные и вместе с тем столь совершенные существа. Так ли это на самом деле? Не знаю, я рассказываю лишь о том, чему был свидетелем. Как-то под вечер я по нечаянности вошел в его калитку и даже остановился, пораженный странным гудением и жужжанием. Шум шел из окна лаборатории, и, посмотрев в открытое окно, я увидел что-то вроде гигантского осиного гнезда, густо покрытого по всей поверхности, так что не осталось ни одного свободного сантиметра, тысячами копошащихся, похожих на ос букашек. Это была пугающая картина, ибо само гигантское гнездо, казалось, тоже шевелилось, и в многоголосии одуряющего гуда можно было различить звуки, похожие на возгласы прямо-таки человеческого отчаяния. Мне показалось — вспоминая теперь об этом, я отчетливо все вижу, — что загадочное гнездо издалека, как оно виделось в окне, по форме напоминало голову и верхнюю часть туловища толстого человека, в воображении у меня оно так и запечатлелось как колышущаяся живая статуя. Но тогда, от изумления при виде кишмя кишащих ос и беспрерывно порхающих цветов, я был не в состоянии думать, тем более что со стороны сада навстречу мне вдруг двинулось самое настоящее облако каких-то ослепительно-белых цветов, шибанув мне в нос таким запахом, что я едва удержался на ногах. Они приближались особым строем, словно белеющая стая голубей — свирепое цветочное войско, — и стоило им показаться, как осы, облеплявшие гигантское гнездо, тотчас оторвались от него и большими отрядами ринулись им навстречу, как будто в вихре новой страсти, один рой за другим, и цветы, неожиданно отпрянув, сбились в кучу и с порывом ветра разом перемахнули через забор, увлекая за собой жужжащие полчища ос, и все над моей головой, так что то влажный лепесток, то зудящее осиное тельце холодно и звонко ударялись о мое лицо.

Перепуганный, я поковылял назад и, захлопнув за собой калитку, припустился бегом из живого сада, даже не сказавшись хозяину. Вечером, однако, Криштоф Семлатоми нашел меня в моем привычном ресторане. Он был необыкновенно бледен, небрит, весь в каких-то болячках, а лицо выглядело распухшим. Его большое тело тяжело опустилось на стул, и он изнеможенно опрокинул в себя стакан пива.