Это, однако, произошло на Дунае, и сама катастрофа не была личным воспоминанием, учитель знал о ней только по письмам и рассказам, причем не из первых уст, так как не только не видел ее воочию, но и не говорил о ней напрямую ни с кем из очевидцев. Последние тоже, щадя его горе, не заводили речи на больную тему, а он ни разу не расспросил их, даже, быть может, именно потому оставил завидное пештское положение и приехал сюда в господне захолустье учителем, чтобы не встречаться ни с кем из знакомых своей несчастной невесты, знавших о случившемся… Ведь у него и в Пеште было место, что по нынешним временам редкое везение, однако для женитьбы безусловно недостаточное, и всякому ясно, что Бенедек не осмеливался опрометью броситься в это супружество и медлил до тех пор, пока рок неожиданным и трагическим образом не избавил его от сомнений.

Теперь, на озере, он как по волшебству осознал, что ужасное происшествие, малейшее слово о котором невыносимо для слуха, вспоминаясь, не только страшит, но еще и занимает воображение: его вдруг осенило, что вид таящего опасности озера словно бы с некой радостью, неким облегчением связан в памяти. И учитель внезапно понял, что он именно поэтому избегал каждого, кто мог заговорить с ним о несчастье. Сознание греха жило в нем, совесть была неспокойна, он не посмел бы взглянуть в глаза говорящему… Ведь он тайно и подсознательно чувствовал: на самом дне его скорбного отчаяния таится это облегчение и скверная радость, но в этом невозможно было признаться никому, даже себе самому он боялся в этом признаться. Однако сейчас, на озере, он словно бы преодолел все страхи — словно бы не имело больше смысла бояться. Здесь было место несчастного случая, потому что учитель первой же, еще не осознанной, мыслью отождествил его с подлинным местом трагедии. Он сам уже едва верил, что несчастье случилось не здесь. Между тем хорошо знал, что не здесь… Но настроение пейзажа, спертый воздух, густая листва, темная вода почти мистически внушали ему единство места, представляя собой готовое обрамление и задний план воображаемой катастрофы, тем легче, что истинного места происшествия он никогда не видел. Это настроение исключало всякое недоразумение и самообман: да, здесь он был на месте катастрофы, стоял как тот, кто все преодолел… ужасался и — ликовал…

Как объяснить эту особенную радость, это чувство облегчения, когда дело касается столь страшного происшествия? Когда речь идет о гибели той, которая долгое время занимала все его мысли? Образ которой притягивал все его надежды, томления, открытые и сокровенные мечты? Ведь Шари в бедной событиями жизни учителя была большой и, можно сказать, единственной любовью, потому что Бенедек провел молодые годы в одиночестве и суровой борьбе с лишениями, даже помыслить о женщине не мог себе позволить… Как раз такие, говорят, и склонны к сильному чувству. Я не стану и пробовать описать то напряжение, тот навязчивый транс, в котором жил Бенедек после того, как познакомился с Шари в инспекции школ, где девушка работала машинисткой. Жил? На самом деле это состояние трудно назвать жизнью: он был бездумным механизмом, существующим с единственной целью, чтобы в городе редких воскресений, когда они были вместе, перетолковывать по-своему речи девушки, воображать ее будничную жизнь, ревнуя и опасаясь, что судьба может завистливо и капризно отказать им во встрече. Видимо, ему теперь легче дышалось уже потому, что это напряжение отпустило его, как бы то ни было трагически и бесповоротно. Ведь он не был счастлив, вот именно, не был! Даже часы, которые он проводил с девушкой, даже они не приносили ему счастья, а скорее неизменное разочарование, и каждый раз мучили его по-новому. Шари была такой же, как другие девушки. У нее на уме вечно были развлечения, какие могла себе позволить бедная девушка вроде нее: кино, экскурсия, какой-никакой спорт, а пуще всего лыжи и гребля. Бенедек, напротив, не был рожден для спорта. В лыжах и веслах он видел соперников, уводящих внимание девушки от него и сближающих ее с другими; особенно сердило Бенедека ее увлечение греблей, ведь поскольку собственной лодки у них не имелось, они вынужденно пользовались любезностью одного знакомого парня, который раньше был сослуживцем Шари и охотно брал их на свое современное, оснащенное подвижными сиденьями «судно». Как раз с этим судном и стряслась катастрофа. Из-за этой гребли учитель и Шари постоянно были на грани ссоры: Бенедек предпочел бы оставаться с девушкой вдвоем, разлегшись, скажем, в доверительном уединенье под деревьями Прохладной Долины, но Шари это надоело, и она прямо-таки вожделела к «божественной» жизни гребцов-любителей.

— Я тебе еще не жена, — отрезала она, когда учитель пробовал настоять на своем, — делаю то, что мне нравится. — Этим безжалостно-резким ответом она совершенно обезоружила Бенедека, который так расценил его, что единственным желанным с его стороны подарком девушке была бы женитьба, титул супруги, но и этого он предложить ей не может… Он чувствовал себя неловко, словно это его вина была в том, что он не может мгновенно достичь такого положения в обществе, какое сделало бы супружество возможным. Как будто это он избегал женитьбы! В то время как именно претензии Шари затрудняли дело больше всего. Это тоже было причиной продолжительных нервных сцен. Воображение Шари не заходило дальше «добропорядочного» супружества, поскольку она вообще была очень порядочной девушкой: целовалась бурно и без стеснения, в чьем угодно присутствии, это верно, но больше ничего не позволяла; верно, впрочем, и то, что Бенедек не был слишком настойчив. Бенедек был решительно робок в том, что касалось девушек, ему было достаточно просто глядеть на Шари и быть с нею вместе. Никогда, ни в каком случае он не осмеливался сам знакомиться с девушками, и Шари была первой девушкой, которая заинтересовалась им. Честно говоря, он даже смотреть не умел так непринужденно и со вкусом, как другие мужчины глядят на девушек. Он, например, всегда испытывал смущение и едва не слеп, когда Шари раздевалась в лодке до купального костюма: у него едва хватало храбрости взглянуть на ее бедра. С тайным негодованием думал он и о том, что Шари в таком костюме, то есть почти нагая, сидит за веслами в компании общих знакомых и хозяина лодки даже в его, Бенедека, отсутствие; собственно говоря, о настоящей ревности речи быть не могло, ведь «судовладелец» всегда брал с собой подружку, давнюю сослуживицу и приятельницу Шари, в которую был влюблен и которую, как принято говорить, «обхаживал». Предмет его страсти не желал оставаться с ним наедине, поэтому была необходима Шари. Надо сказать, что Шари тоже не поехала бы с ним одна, хоть и были ей совершенно безразличны терзания Бенедека, когда она вообще предпочитала ему чье-либо общество.

Истина в том, что для Бенедека Шари была мучением — и не только мучением: еще и страхом. Его отношение к любви не было таким простым, как у прочих. Сильные, но подавленные страсти соседствовали в его душе с особенным, тайным страхом. Чем сильнее он вожделел к девушке, тем труднее ему было решиться прикоснуться к ней, но он со скрываемым от себя самого и тем более глубоким содроганьем — да, настоящим содроганьем — думал о том дне, когда это живое и теплое тело станет его собственностью. Близость пугала его, и, видимо, поэтому он терзался виной, оттягивая женитьбу: так или иначе, но в глубине души он благословлял это промедление и едва ли верил всерьез, что свадьба на самом деле состоится. Близость казалась ему чем-то наподобие смерти: каким-то завершающим событием, которое не начало, но конец всему. Ведь жизнь — тоже мука и сплошное усилие, однако все мы боимся смерти… Он боялся близости, как кончины, ведь и самый сильный не знает заранее, что остановит его, окажись он с глазу на глаз со смертью.

Весть о катастрофе не застала учителя врасплох. Он, по сути, всегда знал, что нечто подобное должно совершиться, что иначе этот узел не развязать. Все то, что некогда он чувствовал подсознательно, он теперь осознал в себе как реальность: он сел на берег озера в высокой и вечно чуть влажной траве, нимало не озабоченный тем, что может простудиться или испачкать одежду зелеными травяными разводами, — так заняло его мысли необычайное открытие! Да, он лгал, говоря о «внезапном несчастье», «трагической случайности», «болезненном ударе судьбы» и «крушении надежд»! Он с самого начала воспринял это событие как фатальную неизбежность и восстановление жизненного порядка. Да, это явилось для него радостью и облегчением, освобождением и отрешеньем от уз, и теперь ему самому стало совершенно ясно, что он считал себя каким-то мистическим образом причастным к смерти невесты, и поэтому не хотел, не смел говорить об этом с посторонними, что поэтому он, как виновник, прячется здесь, в горах, поэтому он не в состоянии глядеть в глаза никому из тех, кто знает о случившемся. Но при этом он не ощущал в себе укоров совести, ведь он заранее знал, что все должно было произойти именно так, как произошло. Он оглядывался на прошлое, как с того света, и в нем не было жалости к Шари точно так, как если бы он в самом деле убил ее, или погиб бы вместе с нею, или попросту сделал бы ее своей любовницей… Сейчас, здесь, на берегу опасного озера, в первозданной влажной траве, которая была самим сладострастьем, он наконец понял непротиворечивость древней истины, по которой любовь и смерть — одно загадочное целое или, по крайней мере, сестры… Любовь и смерть, радость и траур, раскрепощение и катастрофа, ужас и похоть — все словно бы слилось воедино в этой долине, и учитель сидел над бездной в каком-то дурмане, сидел, как тот, кто проник в страшную тайну бытия, где бросаются в объятья друг другу властные и непримиримые силы неизвестной мифологии.