— Он уже и в его сны вторгается… Жить хочет призрак… ему надо больше жизни…

Конечно, я тогда не очень-то в это верил. И все же послушали бы вы, как Жюльетт рассуждала о характере Александра Македонского — о том, как может измениться характер человека после смерти…

— Он был жизнелюбив и честолюбив, — говорила она, — завоеватель, тиран… и не насытился жизнью… рано умер… не удовлетворяет его и Память… Бедный мой братик!

И вот тогда, хорошо помню, я все-таки почувствовал какое-то смятение — там, на террасе, где большие серые ночные жуки бились о стены, о наши лица… и призраки разгуливали во тьме… окружали, набрасывались, опутывали, напористые, ревнивые, жаждущие жизни и мести…

Официант, еще бутылку! Я еще об этой борьбе… как мы воевали с мертвым царем… Жюльетт заказала книги об Александре Македонском, а я смеялся: пытается задобрить! Она взялась за Курция Руфа[46]. Заполнила комнату брата портретами македонского царя, даже гипсовую статую купила:

— Чтоб Гастон не только видел его во сне, но и загорелся желанием учить историю.

Однако у мальчика было все меньше желания… Он часто жаловался:

— Не могу сосредоточиться: вот сижу, сижу над книгой и вдруг замечаю, что думаю совсем о другом, и смотрю на его статую, и представляю его в золоченом шлеме…

И он фантазировал как одержимый.

— А то еще на привале или во главе своих голоногих греческих наемников… Или как он разрубает мечом гордиев узел…

— На экзамене нужно знать вовсе не это, — говорю я ему. — Учи даты, битвы…

Но он не мог, не мог учить то, что требовалось! А до экзамена оставалось все меньше времени, и все сильней волновался Гастон, ему все снился и снился тот же страшный сон. Конечно, его нервозность передалась и нам. Суеверная Жюльетт уже окончательно поверила в призраков и считала дурным знаком, что книги, повествующие о Magnus Alexander, не способны возбудить интерес.

— Несчастный, — сказала она, — мне даже его жалко. Какая, должно быть, у этого духа скудная жизнь в бесстрастных людских душах! Если б он только прочел эти скучные книги! Бедный, ведь не было владыки честолюбивее! — и она рассказала ужасную историю об Александре Македонском, как он убил своего спасителя Клита:

— Клит осмелился сказать окруженному льстецами Александру, что характер у него не лучше, чем у его отца Филиппа. Александра обуял дикий гнев. Он вскочил, выхватил у стражника копье и пронзил насквозь того, кто спас ему жизнь у Граника…

— До чего же ты у меня умная, женушка, — сказал я, как обычно в подобных случаях. Но Жюльетт даже не обратила внимания на мои слова.

— Какой же он был жестокий! И какой мстительный! — молвила она испуганно, будто только сейчас заметила черты характера, которые проявились в вышеупомянутом эпизоде.

— Не следовало вспоминать об этом, — добавила она. — К тому же о нем можно сказать и другое — в связи с этим же случаем. Александр Македонский сожалел о содеянном. Два дня и две ночи он провел в своем шатре, предаваясь безутешной скорби, — так жалел, что убил Клита. Он громко рыдал и непрестанно выкрикивал его имя… Не следовало вызывать к жизни именно это страшное воспоминание! Вскрывать посмертно именно эту его рану…

Александр Македонский и впрямь жил уже среди нас как живая тень, которой надо было бояться, которую нужно было жалеть и задабривать… И говорили мы о нем теперь, как о живом.

— Взгляните-ка, — сказала как-то Жюльетт, показав принесенную с собой книгу. — Если верно, что каждый дух жаждет насладиться всей полнотой жизни в человеческой памяти, каково должно быть сладострастному, восточному духу Александра Македонского, когда историк бесстрастно сообщает о нем вот такие сведения!

Она показала фразу в книге:

— И потом сразу же речь о другом. Как можно только наполовину вызвать память, наполовину воскресить покойника и тут же уложить обратно в гроб! Не рвался ли бедный немощный дух, испытывая танталовы муки среди иссохших извилин господина профессора, пытаясь вдолбить хоть что-то еще, но напрасно! Без плоти и крови остались воспоминания — а вы только представьте себе, какая восточная роскошь, какие развратные призраки витали над пером ученого, просясь на бумагу! Персидские гаремы, чернокожие рабыни, необъятные цветастые ковры, золотое солнце, нагие куртизанки, разодетые евнухи — все, все это хотело воскреснуть и не могло! Слоны с боевыми башнями и пурпурными покрывалами, восточная царица под большим солнечным зонтом, холодные драгоценности, шествие прекрасных персидских юношей в легких македонских одеждах… Александр с упоением кидался во все распутства Востока, и говорят, что именно это и погубило его так рано… Он окружал себя самыми красивыми мальчиками…

И вдруг выражение ее лица изменилось, как только она произнесла:

— Мальчиками!.. Он любил мальчиков.

И я понял по ее лицу, что она подумала о Гастоне.

А некоторое время спустя мы нашли тетрадь Гастона. Я не удивляюсь, что Жюльетт, принеся мне эту тетрадь, плакала и не находила себе места: что это была за тетрадь! Проба пера, но какая! «Александр Македонский в Вавилоне» — было написано на обложке — «Драма в пяти действиях» — и из пяти действий закончена только одна сцена. Представьте себе: сцена в гареме — как он, школяр, представлял, себе гарем Александра Македонского. Бедный мальчик! Мы и не подозревали, что он может хоть что-нибудь знать о таких вещах. И какое откровенное сладострастие — откуда это? Фантасмагория темного переходного возраста? Или влияние дурных книг — попадаются сейчас такие «исторические» романы. Или, может, права Жюльетт? И дух развратного восточного владыки растлил воображение нашего невинного мальчика?

Что еще сказать? С тех пор мы с него глаз не спускали, держали в строгости, и он этому не противился, даже исчезновения тетради, наверное, не заметил; у него наступил эмоциональный спад, и он не говорил больше о страшном экзамене по истории. Мы еще радовались, веря, что самое страшное позади, а ведь, наверное, тогда уже все было решено, и он ходил среди нас как приговоренный к смерти — во власти призрака. До экзамена оставалось всего два дня — и я иногда подтрунивал над ним, упоминая, как он однажды сказал, что не переживет, если ему поставят тройку, хотя другие спокойно переживают и двойки. Но он не отозвался. Как-то я спросил:

— Ну, выучил ты Александра Македонского?

— Все равно не отвечу, — сказал он, — однажды ведь уже отвечал.

И все-таки, знаете, он учил до последнего дня, ходил взад-вперед по комнате и непривычно громко перечислял места сражений:

— Граник, Исс, Гавгамелы, Арбелы… Граник, Исс… Гавгамелы, Арбелы, Гидасп…

Я слышал его голос, но понимал при этом, что он-то не слышит собственных слов.

Собственно говоря, я не могу утверждать, будто мы совсем ни о чем не догадывались, просто наши подозрения казались порой такими невероятными, просто до смешного. Ну, пришел мальчик домой, молчит, сколько мы его ни расспрашиваем, и запирается в своей комнате! Жюльетт хотела пойти за ним, но я ее удержал:

— Оставь, пусть выплачется!

Не то чтобы мы не беспокоились — наоборот, мы встревожились настолько, что даже самим себе стыдились в этом признаться. Представьте же состояние Жюльетт, когда мы нашли мальчика бездыханным под статуей Александра Македонского! Этот призрак прихлопнул его как муху. Остерегайтесь мертвых, остерегайтесь их! Моя жена с тех пор — словно безумная. Я не выдержал больше — пришел сюда побыть немного среди вас. Не торопитесь же, не оставляйте меня, — я боюсь…

Кто знает, в какой из моих мыслей воскреснет призрак?

Перевод С. Вольского.

ТРУЖЕНИКИ