Но едва дошел до снежной горы, как почему-то вспомнились Великановы, которые когда-то отняли у него лису. Давно это было, а рана на сердце все же не зарубцевалась, хоть и отомстил он тогда… Как обидно было! До слез. А теперь вот сам идет отнимать у друга юности… не лису, нет! — жену! Вернуться? Но ноги сами понесли через оснеженный пригорок, покрытый наледью, — во двор Якшамкиных. Вот и крыльцо. Знакомая дверь. Павел распахнул ее… И когда глаза привыкли после уличного света к домашнему, остолбенел: на лавке, у окна, сидел сам Аристарх Якшамкин.

— Батюшки! Добрый человек!..

Аристарх рванулся к нему, спеленал огромными лапищами. А Павел готов был провалиться со стыда сквозь землю.

— С приездом!

— Благодарствую, добрый человек. У нас тепло: разденься, проходи вперед. Палага сейчас закуску принесет — в погреб пошла. Давненько ушла.

— Откуда ты? — спросил Павел и подумал, что Палага, наверное, все же не в погребе, а ждет на дороге, чтобы предупредить о муже.

— Из-под Вольска. Там в остроге сидел. Царствованию дома Романовых февраля двадцать первого числа этого года исполнилось три сотни лет. Поэтому и отпустили. Ради праздничка. Знамо, не меня одного. Евграф Чувырин не нынче завтра вернется, и Кузьма Шитов припожалует.

— С царем ты, Аристарх Авдеич, помирился, значит?

Аристарх засмеялся и сказал:

— Молодец ты, Павел: раньше всех заявился.

Павел не знал куда себя деть после этих простодушных слов.

— Куда ветры Паланьку утащили? Нет и нет. Не придумаю, чем тебя угостить без нее.

— Вина ведь не пью.

— Ну, со свиданием, чать, можешь рюмочку-другую кукарекнуть.

— Зарок у меня: в рот не беру. Уж я как-нибудь вечерком зайду — посидим, поговорим о том, о сем.

Павел шагал домой сквозь весело насвистывающую поземку.

— Ну, теперь все! — произнес он вслух сам для себя. Но знал, что занозой в сердце вошла эта давняя любовь к Палаге и никому никогда ее оттуда не вырвать — так и будет эта боль до гробовой доски.

Год прошел, другой попятился. Дважды замерзала, дважды ломала свой ледяной панцирь речка Алатырь, младшая сестра Суры. Снова настало лето.

Над Ардатовом дрожало чистое и прозрачное, как озерная соль[28], голубое небо.

Вениамин Валдаев подпирал двурогими колышками ветки яблонь в саду купца Бугрова.

Хлопнула голубая калитка, и на седой дорожке появилась Вера, дочь хозяина, — красное платье на ней, в руке белый зонтик. Ровно спелая земляничка под ромашкой. Села под сень раскидистой груши. Повела взглядом на Вениамина.

Частенько вот так, молча, приходит она, когда тот работает в саду, сядет на скамейку под дерево, ничего не говорит, а только глядит на него, — видно, нравится ей сверлить его взглядом, от которого все валится из рук и тело становится непослушным, будто деревянным. И тогда становится ему не по себе: он как бы со стороны видит свои застиранные, с заплатами, штаны, латаный серый пиджак. В этой одежде он, конечно, выглядит нелепо. И ему самому кажется, будто от него за три версты разит потом.

Раз хозяйская дочь попросила, чтобы он рассказал о себе, — о своих родителях, о своей прежней деревенской жизни. А выслушав его, расхохоталась:

— Занятная история, ваше сиятельство. Какая фантазия!

— Какая-такая фантазия?

— Способность воображать, выдумывать, рассказывать о том, чего никогда не было и быть не могло. Фантазия — это еще простительно, но какое честолюбие!

— Какое честолюбие?

— Вы дурно воспитаны, ваше сиятельство: перебиваете меня. Честолюбие — необоримое желание занимать не по достоинствам высокое положение, стремление к почестям, славе и власти.

— Так, значит, не поверили?

Она улыбнулась. Поверить? Да неужели она могла поверить? Неужели он и сам верит в эту выдумку? Пусть больше никому не рассказывает. Шутом прослывет. Приказчики, работники — все просмеют. Да и понятно: графом себя вообразил! Она, конечно, понимает, почему он ей наговорил все это… Понравиться хотелось? Да, да, она все понимает. Но ведь надо же меру знать!..

И ушла, помахивая зонтиком, как палкой.

Тяжело вздохнул Вениамин. Не поверила ему хозяйская дочка… А как докажешь? Обидно. Но кто же он на самом-то деле — крестьянский сын или графский? Получается, что никто! Человек без роду, без племени: ни крестьянин, ни граф, ни мордвин, ни русский, ни выходец из Лифляндии…

Зная о своем благородном происхождении, был он на седьмом небе. И на все кругом глядел не такими глазами, какими глядели его сверстники и родной брат Виктор. Угнетало его убожество окружающей жизни. До конца века быдлом быть? Совсем о другой жизни мечтал он; казалось, судьба предначертала ему иное, высокое назначение. Но какое именно — этого пока не ведал. Не печалясь ушел из дому. Приемному отцу его, Платону, наверное, казалось, будто тот карает самой страшной карой, выгоняя на все четыре стороны, — нет! — на самом деле освободил от тягостной опеки. Брат Виктор — тот словно из другого теста: по горло врос в землю, по самое горло, крестьянин крестьянином, таким и останется — умрет у сохи…

Но нелегко складывается жизнь вдалеке от Алова. Никто не верит ему. Но если бы и поверили, что толку? Денег у него нет. А без них не пробьешься к счастью, кем бы ты ни был. Но почему такая несправедливость: у одних денег много, у других — ни копья? Откуда приходит богатство? Ведь сколько ни работай, за всю жизнь не заработаешь и десятой части богатства купца Бугрова. Казалось, в деньгах: в купюрах и в монетах заключена волшебная сила. Некто незримый, всевластный — бог? — вложил тайную силу в деньги, и она, эта сила, вершит все на свете дела; но одни люди причастны к таинству денег, а другие — нет. И он, Вениамин, пока не причастен. Но, может, у него все впереди?

А на другой день он увидел ее в компании какой-то девушки и незнакомого гимназиста. Вера поманила Вениамина пальцем и сказала при гостях, чтобы он почистил ее сапожки — вот они, в прихожей — грязные, она в них вчера под дождь попала. Так и сказала:

— Ваше сиятельство, извольте вычистить.

А двое ее друзей многозначительно улыбнулись.

Вениамин покраснел до корней волос. Но все же почистил сапоги, хоть и не его это было дело. Горничная вынесла ему в награду пятак. Выйдя из дому, он швырнул этот пятак за забор. Думал, что сгорит со стыда. Уйти куда глаза глядят?..

Но на следующее утро она снова появилась в саду, снова села на скамейку под грушей — красное платье, белый зонтик… Помолчала минут десять, а потом вдруг сказала, чтобы он не очень сердился.

— Ладно уж, не буду, — тихо ответил Вениамин.

Ржаное поле полно жнецов. Зрелая, желтая, как воск, рожь, местами густая и наливная, местами реденькая и тощая, колышется по всему полю, словно в солнечный день сверкает вода при половодье. Антон Нужаев давненько поглядывает на солнце — обеда ждет. От голода аж спина ноет.

В такую жару холщовая рубаха кажется шубой.

За полевым обедом Нужаевы толковали о разных последних новостях: о том, что девушки и молодые бабы в Алове стали одеваться по-русски, может, это не к добру; о Кузьме Шитове и Евграфе Чувырине, которые вернулись на днях домой; Калерию-то Чувырину от радости точно подменили; теперь у Евграфа прорва дел — надо поднимать запущенное хозяйство; говорят, будто он хочет наняться в лесники и жить на кордоне, что у перевоза за Сурой, вместе с перевозчиками…

Антон поймал ложкой сразу два куска мяса из окрошки. Платон, конечно, заметил, и стукнул его ложкой по лбу. В это время издалека, со стороны Алова, донесся звон самого большого колокола. Все поднялись на ноги.

— Второй раз ударил… третий… что за чудо? — подивился Платон.

Когда басистый и густой голос большого колокола умолк, над полем раздался частый звон меньшего, которым обычно трезвонят всполох.

— Ну, так и быть, пожар.

— Дыма не видать.