Они вернулись в машину. Ташкин вынул пачку «Шипки», закурил и неторопливо повел такую речь:
— Не знаю, как ты, Иван Емельянович, а я считаю, что мы с тобой хорошо работали. Если и бывали сшибки, то не по злобе, по делу. А кто не работает, тот и не спорит. Ты мужик честный, без лукавства, без этого самого, тебя уважают и в колхозе, и у нас в районе, и в области! Да, в области ты на хорошем счету… У меня от тебя секретов нет и быть не может, потому как в одной упряжке. За все эти годы, наверное, не раз мог убедиться в моем к тебе добром отношении. Я не про орден — вообще. Бывало всякое, приходилось выполнять вышестоящие указания, не всегда они были, прямо скажем, мудрыми. Но дисциплина! Я — райком, они — обком! У нас — тактика, у них — стратегия! Если мы все снизу начнем учить верха, понимаешь, что получится?
Иван Емельянович, сразу смекнувший, что это только присказка, неопределенно пожал плечами, дескать, ему ли подыматься до таких высоких материй. Он так и сказал:
— Мне б твои заботы, Антон Степанович…
Ташкин криво усмехнулся, выкинул недокуренную сигарету.
— Твои заботы, конечно, поважнее. И это всерьез, без смеха. М-да, Иван Емельянович, милый ты мой Ваня… Я ведь к тебе приехал за советом, с просьбой, если пойдет у нас разговор… Прошлый раз, когда ты был у меня и я просил тебя об этом чертовом птичнике, мне, понимаешь, неловко было открываться до конца. Сидят в нас еще какие-то ложные понятия — субординация, гордыня и прочее. Но потом стыдно стало, что ж, думаю, темнить-то? Да еще с Александровым! Вот и прикатил…
Иван Емельянович сидел к нему вполоборота на соседнем сиденье. И были они так близко, что невольно то и дело взглядывали друг другу в глаза. И когда взгляды их сходились, Иван Емельянович чуть замирал от какого-то совсем незнакомого ему выражения глаз Ташкина. Он и не подозревал, что Ташкин — важный, настырный, волевой, привыкший завершать все разговоры и давать непререкаемым тоном ценные указания, — что этот Ташкин может глядеть такими усталыми, печальными и даже жалостливыми глазами. Таких глаз у Ташкина раньше не водилось, это что-то новое…
— Скажи, пожалуйста, Антон, с чьей подачи позавчера прикатил Мурашов со своими архаровцами? — спросил Иван Емельянович.
Ташкин рассеянно кивнул, повторил:
— С чьей подачи… — Помолчав, вдруг засмеялся. — А я вспомнил, как на тебя накатка в райком пришла. Помнишь, в райсовет тебя выбирали? Я же тебе рассказывал.
— Нет, не помню что-то.
— Ну как же, целая история… — Ташкин снова закурил. Скашивая глаза, снял мизинцем табак с языка. Посмеиваясь, рассказал: — На бюро райкома обсуждали твою кандидатуру, все тебя знают, уважают, естественно, никаких возражений. И вдруг встает Черепанов, тогда инструктором работал, письмами трудящихся занимался. Встает, разворачивает письмо и читает. Дословно не помню, но смысл таков, что вот, дескать, Александрова собираются двигать в депутаты, а у него фамилия от царя Александра. Какого — первого или второго?
— Третьего, — улыбаясь сказал Иван Емельянович.
— Значит, не того, которого народовольцы угробили. И вот, дескать, как же так, дорогие товарищи, народным депутатом будет человек, носящий царскую фамилию?! Человек, знающий, что фамилию дал сам царь, и до сих пор не сменивший ее? Черепанов показал письмо, а там сплошные восклицательные знаки. Ну, мы посмеялись, письмо подшили, а тебя, с царской фамилией, все же утвердили в народные депутаты. Вот какие бывают у нас истории…
— Ты не рассказывал. Забавно…
— Это сейчас забавно. А твой «доброжелатель» потом шарахнул в обком, пришлось объясняться с завом по кадрам. И разговор, надо тебе сказать, был не из приятных…
— Зав был заодно с «доброжелателем»?
— Ну, не то чтобы заодно, но где-то, как-то, что-то…
— Плешь какая-то! — возмутился Иван Емельянович.
— Плешь-то плешь, да смотри не съешь!
— Это верно, — согласился Иван Емельянович.
— М-да, а суть вот в чем. — Ташкин пристукнул кулаком по баранке, и машина отозвалась легким звоном. — Суть в том, что на той неделе будет бюро обкома. Возможно, не вероятно, но возможно, что спросят тебя кое о чем. Например, о птичнике. О чем я хочу тебя просить… Об единственной милости: возьми эти досрочные яйца на себя. Дескать, хотел доказать, что люди у нас сознательные, откликнутся на призыв досрочно сдать, и так далее. Сдавали же колхозники из своих, так сказать, личных закромов. Ну как, Ваня, выручишь? А то на меня уже столько понавешали, не выдержу, слечу…
Иван Емельянович озадаченно почесал щетину на подбородке, скосился на Ташкина. Тот, понуро склонив голову, ждал, делая вид, будто разглядывает что- то на полу кабины.
— Ты меня понял? — спросил Ташкин.
— Понял, как не понять…
— Ну и? Можно надеяться?
— Но ты не сказал, с чьей подачи явился Мурашов?
— Потом скажу, потом. Но не с моей. Клянусь!
— Верю.
Колеблясь, Иван Емельянович думал, не зная, на что решиться, и вдруг Ташкин положил на его руку свою, крепко сжал и отвернулся.
— Ну что ж, ладно, выручу, — согласился Иван Емельянович.
— Спасибо, Ваня, — глухо пробормотал Ташкин.
— Но у меня к тебе встречная просьба, — сказал Иван Емельянович. — Нажми ты своей властью на Шахоткина, в три господа его бабушку! Пусть закончит птичник, это же безобразие! Посмотрел, убедился.
Иван Емельянович обвел рукой неприглядную панораму заброшенной стройки, которая была у них перед глазами. Ташкин прикрякнул и, набрав голос, рокочуще проговорил:
— Этого чертова артиста в ступе истолку! Сегодня же вызову, разберусь с ним. Это за мной, обещаю.
Он протянул ладонь совком, и Иван Емельянович крепко, с чувством пожал ее.
4
На третий день после сдачи яиц, около двенадцати дня через Камышинку проследовала колонна строительной техники, а вслед за ней — на замызганном «Москвиче» примчался сам товарищ Шахоткин. Он ненадолго заскочил в правление, Иван Емельянович оказался на месте.
Шахоткин был огромного роста, толст, пучеглаз, на первый взгляд вроде бы неповоротлив, но на самом деле — быстр, ловок и даже артистичен. Главным в его незаурядной натуре было нахальство, способность давать легкомысленные обещания, просто виртуозная способность лгать, глядя людям прямо в глаза и ничуть при этом не смущаясь. Заверения его были горячи и искренни, даже могли растрогать неопытного человека, склонного к чувствительности. Будь Шахоткин лектором или артистом, ему наверняка цены бы не было, но судьба распорядилась так, что стал он начальником «Межколхозстроя». В районе говорили, что Шахоткин командует «Межстроем» — словно «колхоз» опускали, потому что не было хозяйства, которое он хоть в чем-нибудь бы не обманул.
Не обращая внимания на секретаршу, Шахоткин вломился в кабинет, когда Иван Емельянович вел совещание по организации сенокоса. Тут сидели главные специалисты, бригадиры полеводческих бригад, секретарь парткома и комсомольский секретарь Нина Прокопенко, дочь колхозного механизатора. Шахоткин приложил руки к сердцу, поклонился по кругу и, пристукнув ногтем по стеклу наручных часов, сказал:
— Извиняюсь за вторжение. Всего на одну секунду. Привез технику и людей. Отметьте: Шахоткин обещание выполняет! За неделю закончим. Завтра-послезавтра потребуется электрик, пусть найдет бригадира, прозвонят схему. Готовьте курочек, да пожирнее. Общий привет!
Подмигнув Нине Прокопенко, отчего та густо зарделась, Шахоткин вскинул руки как бы с платочком и плавным поворотом, пританцовывая, выплыл из кабинета. Все, кто был на совещании, захохотали, начали подтрунивать над бедной Ниной, вконец смутили девку, и Ивану Емельяновичу пришлось призвать к порядку.
После совещания Иван Емельянович заехал на птичник и поразился — работа разворачивалась широким фронтом: заделывали щели между панелями и в кровле, стеклили фрамуги, устанавливали клетки, тянули провода от распределительных шкафов к щитам автоматики. Небольшой ковшовый экскаватор расчищал траншею для системы пометоудаления. Двое рабочих гнули трубы водопровода; тут же тарахтел сварочный агрегат — подгоняли вентиляционные короба. Шахоткин укатил, как сказали рабочие, «в сторону моря». Удивительное дело: те же самые люди, еще неделю назад лениво копошившиеся на «замерзающей» стройке, теперь работали ловко и шустро, как будто их кто-то подгонял. Никакого секрета тут, конечно, не было: бригадир, руководивший работами, сказал Ивану Емельяновичу, что Шахоткин изыскал «аккорд» — сумел оформить завершение птичника за счет каких-то других объектов и при подписании акта приемки им выплатят сразу всю сумму — десять тысяч…