— И получить деньги!

— Конечно, и получить.

— И купить бутылку!

— Ну, не все поголовно, тем более теперь. Есть очень хорошие.

— Где ты их видела, «очень хороших»? На папиных полях?

— Да, и на папиных. Однажды овсы у нас горели, и как раз химики рядом работали, так ни один не отказался, все помогали тушить. А работа у них была сдельная. Вот! Тогда зайчат много погибло. Один парень даже расплакался!

— Из «Сельхозхимии» — расплакался?

— Да, из «Сельхозхимии». А почему вы так удивляетесь? Не верите?

— Удивляюсь — тебе! Ты прямо карась-идеалист. Не видишь, какая вокруг тебя жизнь, какие люди…

— Почему? Вижу. Всякая жизнь и всякие люди. Есть плохие, есть хорошие, но больше хороших.

— Ну ладно, пребывай и дальше… Скажи, Катя, а «самовар» мой тебе нравится?

— Очень! Это просто чудо какое-то! Я когда первый раз увидела луч, прямо обомлела. Красота — в кино можно показывать.

— В кино? Вот чудачка! Это же не зрелище — наука!

— Но почему? Пусть наука, но если еще и красиво, почему бы не показать людям? От красоты человек только лучше становится.

— Вот как?! Лучшеет?

— Конечно! А вы заметили, в красивых местах и люди красивее, и бандитов нет, и добрых больше.

— Где это ты видела такие красивые места? В кино?

— И в кино. А у нас — разве не красиво?

— Эти болота, где «самовар»?

— А что? Тоже красиво. Какие туманы! Какие звезды! А цветы какие там растут! Мне очень нравятся наши места.

— Наши?! Нравятся?! Летом — жара, засухи, пыль, слепни; зимой — холода, ветры, морозы. Может быть, весной да осенью чуть-чуть, кусочками ничего, а так — резко континентально. И потом — глушь! Почта идет восемь дней! Восемь!

— Да, конечно, вы уже стали городским, для вас все это имеет значение, а мы тут привыкшие, никаких писем уже не ждем и не пишем…

— Не «привыкшие», а «привыкли».

— Ой, конечно!

— Следи за речью, а то ляпнешь так на экзаменах, и — привет!

— Спасибо, Коля, буду следить.

— А почему ты сказала: уже не ждем и не пишем?

— Да так…

— А все-таки…

— Вы не обижайтесь, но не могу сказать, пока не могу.

— Ты с кем-то переписывалась?

— Да.

— Он в армии?

— Нет, что вы! Это не он…

— Она? Подружка? Уехала?

— Да, можно сказать… Нет, не надо выпытывать, прошу вас. Врать не умею, а говорить — трудно…

— Ну ладно, не буду. Хотя мы ведь друзья, так?

— Конечно!

— Нет, честное пионерское, мне интересно с тобой. А тебе со мной?

— Еще как!

— Значит, все о’кей?

— Конечно!

— Ну вот, мы и приехали…

2

Табор испытателей располагался возле часовенки. Тренога с трансформаторной будкой, сарай для конденсаторных батарей, дощатый навес с поперечной щелью посередине, которую можно было закрывать на случай дождя брезентовым пологом (он сдвигался по направляющим наклонной гармошкой)вот и все дополнительные постройки. Контрольно-измерительная аппаратура находилась в часовне — пульт и несколько стоек с приборами.

«Самовар» стоял на шести бетонных сваях, вбитых в землю. Лапы прибора были притянуты к сваям мощными накидными гайками. Разгонные обмотки скрывал стальной кожух, по центральной оси торчала титановая труба, нацеленная в небо сквозь щель навеса. Жгуты проводов разноцветными змеями — синей, красной и зеленой — тянулись от прибора в часовенку. Чуть поодаль, но тут же под навесом, в крепкой раме из стальных уголков стояли, как снаряды, шесть баллонов белого цвета — с ацетиленом. От них через краны газ подавался по медной трубке к инжектору в нижнюю часть «самовара». За ацетиленовой стойкой ярко пылала на солнце оранжевая палатка. Вход в нее был застегнут.

Николай заглушил двигатель, поглядел на сидевшую рядом Катю — они приехали сменять Вадима и Олега, но что-то не видно было ни того, ни другого. Да и «самовар», как было совершенно ясно, бездействовал.

Из палатки доносилась тихая музыка. Николай посигналил — никто не отозвался, не появился на сигналы. Николай вылез из машины, пошел к палатке. Катя направилась в часовенку — ее обязанностью было списывать в два толстых журнала показания стрелочных приборов. Николай заглянул внутрь палатки — на надувном матрасе лицом вниз спал Вадим Ишутин. Вместе учились в институте, вместе дипломировали и теперь вместе: живут в одной квартире, занимаются «самоваром», только Вадим в роли инженера — придан для проведения опытов. Кудлатая голова его зарылась в смятую подушку в дальнем углу, здоровенные руки вытянуты вдоль тела, босые ноги — пятки вместе, носки врозь — свешивались с края матраса и упирались в брезент. Буквально под ухом у него наигрывал транзистор. Катя вышла из часовенки и развела руками, дескать, и тут пусто.

Николая взяла злость: такая отличная погода, ни облачка, работай да работай, а эти деятели устроили выходной — одного вообще нет, а другой дрыхнет без задних ног. Тут караулишь каждую минуту, ловчишь, химичишь, лишь бы сэкономить время… Он расстегнул полог и, бесцеремонно дергая Вадима за ноги, разбудил его. Тот сел — опухший, красный со сна, в рыжей бороде запутались травинки, клетчатая ковбойка вылезла из брюк, мощная шея и грудь алели от свежего загара. Видно, с самого утра жарился на солнце.

— Совесть у тебя есть? — набросился на него Николай.

Вадим зевнул, благодушно ответил:

— Совесть есть, тока — нет.

— Напряжения! — уточнил Николай. Все-таки этот Вадим странное создание: ленив, добродушен, талантлив, упрям и… темен. Даже Николай, бывший деревенский, на десять очков выше по интеллекту, а Вадим — потомственный горожанин, сын интеллигентов…

— Ну, напряжения, лягай его комар, — проворчал Вадим.

— Так какого черта? Полдня потеряно! Разве нельзя было побеспокоиться? Сходить? Узнать? Принять какие-то меры? Нельзя?

— А мы думали, оно само включится. Так уже не раз бывало. Чего дергаться? Погода хорошая…

— Дубина ты стоеросовая! Потому и надо дергаться, что погода. Когда дожди пойдут, на фиг ты мне вообще нужен.

— Да? — простодушно удивился Вадим. — Чего ж ты раньше не сказал?

— Ты что, идиот? Малахольный? У меня уже мозоль на языке! Вот здесь! Сколько можно долдонить одно и то же? Тысячу раз? Миллион? А где Олег?

— Тут где-то… — Вадим сладко потянулся, с хрустом, с рыком повалился навзничь, блаженно закрыл глаза и, заплетая языком, пробормотал: — Он, кажется, насекомых собирает, ловит…

— Насекомых?! А это еще зачем?

Вадим уже мерно посапывал, блаженная улыбка растекалась по его лицу.

— Уволю! К чертовой матери! Тьфу!

Яростно плюнув, Николай побежал к машине.

— Садцсь! — приказал он Кате, и та покорно скользнула рядом с ним на сиденье. — Р-работнички!

Он чиркнул стартером и, резко взяв с места, погнал машину тем же путем, которым только что прибыли сюда, — мимо рябин, по мосточкам через ручьи, по настилам вдоль болота, мимо пасеки, подстанции, кладбища, птичника, выпасов, обнесенных жердяной оградой, — прямым ходом, нигде не задерживаясь, к дому, где жил камышинский электрик Герман Пролыгин.

У Пролыгина была комната в колхозном общежитии — рядом с Чиликиными, и когда Николай стал звать его, остановившись возле дома, из окна высунулись две физиономии — помятые, дряблые, серые — Чиликина и его жены Галины (по паспорту Галлюцинации). Ответила Галлюцинация: оба они, и Чиликин и Галлюцинация, только что пришли с молочной фермы. Где Пролыгин, не знают, на ферме не было, по пути не встретился, наверное, утарахтел на своем драндулете, так как во дворе мотоцикла нет. На вопрос, куда мог уехать Дролыгин в этот час, Галлюцинация развела руками и чуть не вывалилась из окна — по всему было видно, что супруги уже успели где-то крепко приложиться к бутылке.

Действительно, прикинул Николай, сельский монтер мог укатить куда угодно: в лес по грибы и ягоды, в район по делам, в мастерские «Сельхозтехники», по старинке называемые МТС. Мог закатиться в «Сельэлектро», в Горячинский леспромхоз, шабашить по мелочи тут, в Камышинке, да мало ли куда…