— Ну как? — спросил он, не спуская глаз со своей игрушки.

— Здорово, только к чему бы? — ответил Николай. — Я что-то не секу. Дедуля недоуменно, чуть брезгливо вскинул бровь, и Николай тотчас поправился:

— То есть понятно, система тел вращения в пространстве, — и, оживляясь от пришедшей догадки, продолжил: — Вы хотите понять, как связаны между собой тела… Хаос и порядок — да?

— Хаос и порядок — заботы господа бога, — насмешливо сказал старик, — у меня задача скромнее. Пытаюсь ответить на один из Димкиных вопросов: почему шар круглый?

— Вот как! Это же чертовски интересно!

— А ты думал, — проворчал старик. — Если бы удалось ответить хотя бы на часть детских вопросов, люди уже давно вышли бы за пределы нашей галактики. А пока давай-ка выйдем хотя бы за пределы нашей дачи, — предложил он и первый, не оглядываясь, зашагал по дорожке в сторону калитки.

Был он высок, узкоплеч, сутуловат. Длинные руки с длинными тонкими пальцами — как у музыканта. Седые короткие волосы — молодежным «ежиком». Ноги в светлых шортах — жилистые, голенастые. В такие теплые дни, как нынче, ходил он босиком и без рубашки — закалялся. Вообще-то здоровье у него было неважнецкое: в тех печально известных местах, где отбывал с тридцать седьмого по сорок восьмой свою «десятку с прицепом», пока не высвободили его из промозглых бараков всемогущие полномочия Игоря Васильевича Курчатова, заработал он коварную хроническую пневмонию, которая осложнилась в последние годы мучительными тахикардиями. Однако и при самых сильных приступах духом не падал, загонял себя за работу при любой погоде, не хандрил, лишь еще язвительнее подсмеивался над собой и всеми, кто попадал на глаза. Николаю нравились в старике еще и его крутая прямота, честность, не знавшие пощады ни к себе, ни к другим, его напористость, когда бывал прав и добивался чего-нибудь для своей лаборатории, а также светлый, цепкий, несмотря на годы, ум. Разумеется, были у дедули и свои капризы, например, временами, когда плохо шла работа или когда сталкивался с человеческой подлостью, вдруг что-то в нем как бы развинчивалось, он становился раздражительным, обидчивым, мелочно брюзгливым, тогда он избегал разговоров с домочадцами, запирался в кабинете и подолгу сидел, мрачно разглядывая репродукции с картин Пикассо. Такое, к счастью, случалось очень редко.

Николай шагал вслед за дедулей. Начинать разговор о докторской диссертации он не торопился, побаивался — дедуля мог отвесить такую словесную оплеуху, что хватит надолго. А главное, если не так преподнести идею, можно вообще лишиться дедулиного расположения, а этого куда как не хотелось Николаю. И все же он решился.

— Дмитрий Никифорович, хочу с вами посоветоваться, — начал он, догнав дедулю и пристроившись рядом. — Только скажите сначала, у вас были случаи, когда аспиранту присуждали сразу докторскую?

— Сразу докторскую? — рассеянно переспросил дедуля и вдруг остановился. — Ты что, нацелился сразу на докторскую?

— Нет, нет, — трухнул Николай, — не я хочу, но…

— Все зависит от результатов, — отрезал дедуля и быстро зашагал вперед. — Нужно хотеть не диссертацию, а результаты, вот в чем штука! Ты давай результаты, а что там будет — кандидатская, докторская — это дело второе.

— Ну, а если будут результаты? — осторожно спросил Николай. — Не про себя — в принципе!

— В принципе? В принципе возможно все, что не противоречит законам природы. Но, между прочим, по моему глубочайшему убеждению, принцип порядочности тоже один из принципов природы. Будь предки в общей массе непорядочными, нас с тобой не было бы. Конечно, это дело статистическое, подчиняется Принципу неопределенностей Гейзенберга: в данной точке пространства в данный момент времени нет абсолютно порядочного индивидуума, но — статистически! — их больше, порядочных. Потому-то человечество и прогрессирует.

— Почему вы связываете диссертацию с порядочностью?

— Потому что диссертация без результатов — непорядочно. А ты, конечно, считаешь, что человечество регрессирует, поэтому чем дальше, тем меньше нравственных запретов, — с вызовом, задиристо сказал дедуля. Видно, у него уже зачесались кулаки, хотелось схватиться с будущим доктором.

— Всем известно, что вы большой оптимист…

— Ишь дипломат! — фыркнул дедуля. — Нашел оптимиста… Как нынче шутят, я — хорошо информированный пессимист. А вот вы, молодые да ранние, что-то вообще никакие — сиюминутные! Ни прошлое вас не интересует, ни будущее. Какая-то квантованность чувств и мыслей.

У дедули была еще одна слабость, о которой вдруг вспомнил Николай: старик обожал, когда на него нападали молодые, любил спорить и в споре готов был стерпеть любые выпады против себя. Ему даже нравилось, когда его дразнили, обзывали, вообще не церемонились с ним — таких людей он запоминал, а потом всячески выделял, так как считал честными и прямолинейными. Не терпел прилипал и подхалимов.

— Вы, Дмитрий Никифорович, сами себе противоречите, — искренне возмутился Николай. — Только что говорили, что человечество прогрессирует, больше порядочных, а теперь понесли молодых. У вас все молодые — сиюминутные, все!

Дедуля добродушно расхохотался, схватил Николая в охапку, прижал и резко оттолкнул.

— Не все, не все! Ежели бы все, так не было бы смысла и толковать, пулю в лоб и — к праотцам! На порядочных мир держится — факт!

— Тогда хочу спросить: порядочно ли объединять три кандидатские в одну и защищать как простую кандидатскую диссертацию? Это справедливо?

Дедуля насупился, пожевал вставными зубами, хмыкнул.

— А ты все свое, эк тебе не терпится стать доктором. — Он с язвительной усмешкой уставился на Николая, помотал головой. — Не в ту степь, Коля, стремишься, не в ту.

— Но почему? — воскликнул Николай. — Результаты уже есть, а в том, что будут крупные, не сомневаются ни Мищерин, ни ваш покорный слуга.

— Слушай-ка, покорный слуга, от меня-то ты чего хочешь? — резко, с неприязнью спросил дедуля, и Николай почувствовал, что, кажется, действительно заехал не в ту степь.

— От вас — абсолютно ничего, — прижав руки к груди, сказал Николай. — Вы меня просто обижаете, Дмитрий Никифорович! С кем мне еще советоваться? С этим сухарем Мищериным? С отцом? Смешно! Вы — единственный человек, действительно понимаете…

Дедуля примирительно ткнул его в плечо.

— Ну, ну, ладно, не обижайся, сам виноват, напросился. На будущее урок. Пошли обедать.

Николай вздохнул с облегчением — на этот раз пронесло…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

— Ну хорошо, закончишь ты сельхозинститут и что будешь делать?

— Полеводом буду, агрономом, как папа.

— С аршином носиться по полям? Сильную пшеницу выращивать? Рекорды ставить?

— Зачем так высоко? Клевер, люцерну, горох — тоже неплохо.

— Но это же скука! Каждый год одно и то же, до посинения.

— Почему одно и то же? Папа говорил, агрономия наука живая, развивается.

— Развивается и завивается. Твой отец развивает, а Ташкин завивает. У нас ведь все кому не лень — специалисты по сельскому хозяйству: чем выше кресло, тем крупнее специалист. Вон академик Мальцев сколько лет бился. Какой-нибудь начпупс черканет резолюцию, и вся твоя наука — псу под хвост.

— Так было раньше…

— Когда это «раньше»? При царе Горохе?

— Ну, давно. Теперь такого не допустят.

— Ты и твой папа?

— И твой! Ой, извините, сорвалось…

— Да ну, вот еще! Давай на «ты», мы же оба молоденькие.

— Нет, не могу, неудобно.

— Ну, как хочешь… Ладно, предположим, дали, вашей науке все права, вырастили вы прекрасный урожай люцерны, но, представь, в один непрекрасный момент налетает «Сельхозхимия», сыпанут с похмелюги — и все твои травы — яд! Что будешь делать? Плакать?

— Зачем плакать? Просто не допущу этого. С механизаторами, с рабочими поговорю, объясню. Они же темные. Папа не раз рассказывал. Приезжают — ни бум-бум, им что асфальт раскатывать, что поля обрабатывать. Папа с ними поговорит, объяснит, и те же самые нибумбумы работают совсем по-другому. По- человечески надо. Люди ведь не плохие в принципе, только всегда торопятся. Торопятся закончить работу, торопятся отчитаться…