Неприметно для самой себя, она ковырнула землю пальцем; земля была рыхлая и вовсе не ледяная, одинаково пригодная и чтоб сеять в нее зерно, и чтоб рыть в ней могилу. Она уже не волновала Мавру, как прежде, эта весенняя земля, и старуха сама поняла это. Стократно битая судьбой, она подавила в себе отчаянье и двинулась дальше в весенний мрак. Пройдя поле, деревню, да еще два поля, Мавра поднялась на крыльцо фельдшерицына дома и стукнула в дверь. Никто не отозвался ей: тогда она толкнула незапертую дверь и вошла, крепко сжимая в холстине свой беспокойный дар. Воздух в доме стоял лекарственный, духовитый; он вселял веру во всемогущество лекарей, и Мавра лукаво усмехнулась. В комнате играли мальчик и девочка, фельдшерицыны дети, мастеря сады из черепков и еловых прутиков. — Играйте, играйте, детушки… ваша могила еще не близкая! — вместо приветствия сказала старуха, приглядываясь к детям неиспорченным краешком глаза.
Испуганные ее огромной и горестной рожей, дети замерли и молчали, а когда Мавра распутала шаль с головы, детей в комнате уже не было.
Она кинула петуха к порогу и села у стола в ожидании хозяйки. Ее беда была единственно важным событием за всю жизнь, беда равняла ее с людьми и миром — горе ее стало ей сладостно, а сидеть тут было ей несказанно приятно. В темном углу часы звонко веселили тишину, а на столе, одетая в пестрый колпачок, горела лампа. Мавра потрогала ее: лампа была новая, фитиль действовал исправно, и это почему-то окончательно успокоило Мавру. — Штучка какая… все штучки разные! — сказала Мавра, бесцельно трогая вещи на столе. — Щикатулка!
Подстрекаемая скукой ожидания, она открыла коробочку я пытливо заглянула внутрь. Там лежали деньги, месячное жалованье фельдшерицы. Еще не зная, зачем она решилась на эту кражу, Мавра взяла несколько бумажек из коробки и неторопливо сунула их в обширный карман юбки. Потом она продолжала сидеть, зевая и крестясь, с каменным лицом и сытым сердцем. Ей казалось, что теперь она отомстила миру за обиду и лишение ее счастья. Она еще не додумалась до мысли, что на краденые эти деньги она сумеет нанять подводу в город, когда вошла фельдшерица. Усталое лицо ее было забрызгано грязью не меньше, чем убогое ее пальтишко. Она вернулась из дальней волости, от мужика, которого захлестнуло деревом на рубке леса. — С незапертыми дверьми живешь, недобрых людей не боишься, — сказала Мавра укоризненно, хотя и знала, что фельдшерицу любили в округе. Та раздевалась, не отвечая, и, присев к столу, закрыла лицо руками. Тогда Мавра опять заговорила, тревожась возникшего молчания. — Виделось мне надысь, будто играет со мной во сну мальчик кудрявый, а может, и барашек… да вдруг как толкнет меня в глаз! Скочила я, вся шкура на мне трясется, и ничего мне не видимо. Спичку, милая, зажгла, а огня-то и не вижу. Вот очков испросить пришла. Я и петушка притащила, свари деткам… Деткам петушок полезно.
Отняв руки от лица, фельдшерица странно глядела на старуху, и левая ресница билась у ней, как подбитый зверек. — Я велела тебе в город ехать, а ты опять здесь… Каждый час дорог, атрофия глазного нерва у тебя! — Она заметалась и поблекла, не выдержав черного, насмешливого взгляда старухи. — Ишь ты доля какая! — холодно сказала Мавра, дивясь мудреному слову, за которым спряталась ее слепота. — Что ж, хорошо это аль плохо? — Фельдшерица не отвечала: глаза ее смыкались, простудный озноб мутил разум, и уже не хватало сил усидеть на стуле.
Отказ в очках Мавра приняла как новое поношение мира; уходя, она уносила и своего петуха. И опять, твердой стопой меряя весеннюю дорогу, она сердито держала петуха за горло, чтоб не шумел, не бередил живучестью своею смертной раны в Маврином сердце. Она шла твердо и гордо, разбрызгивая лужи и неся горький мрак свой, как знамя безжалостной борьбы против мира: злоба влила новые силы в ее огромное тело. Дома она раскутала петуха и сунула его на нашест; он сел безропотно, принимая за должное свое ночное путешествие. Потом, засветив коптилку, Мавра достала деньги из кармана. — Синенькая… — считала она, еле разбирая цвет бумажек уже последнею, еще не умершею частицей глаза. — Синенькая да красненькая — тринадцать. Ишь ты доля какая!.. Так не дашь очков-то? И порошка не дашь? А вот еще синенькая… — Пересчитав, Мавра завязала деньги в узелок, узелок сунула в валенок, а валенок запрятала в чулане.
Три последующих дня прошли в беспрестанных заботах об этом кладе. Почти ежечасно ходила она в чулан пощупать своё сокровище, злосчастную цену своей слепоты. Так в звериной жизни ее объявилась наконец цель существования. И все ждала Мавра, что фельдшерица сама придет за своими деньгами… и уж тут-то потешится Мавра над несговорчивым врагом! Однако текли подслеповатые деньки, вливалась в мир весна, пруток на кровле почти звенел, вытягиваемый ветром, а фельдшерица все не шла на Маврину расправу. Тогда новая затея отемнила Маврино сердце. Ей захотелось овладеть и остальными деньгами в фельдшерицыном коробочке; это была не жадность, а скорее жажда восполнить какой-то пробел в бескрасочной судьбе своей. В воскресный вечер Мавра привычно взяла петуха с нашести и отправилась в далекий дом, куда влекла ее тоска. И опять билась птица, и опять усмиряла ее Мавра кратким пожатием петушиного горла. Ударялся ветер в Мавру, обвивал и тормошил, вынуждая на волненье, но Мавра была угрюма и равнодушна к безумным его крикам. И опять дверь оказалась незапертой, и ничто не преграждало пути старухе.
Она вошла в комнату фельдшерицы, огляделась и прислушалась. В комнате стояли мрак и тишина: хозяев, по-видимому, не было дома. Переждав на всякий случай хитрую минутку, Мавра двинулась в угол, где находился, по памяти, стол фельдшерицы с заветной на нем коробочкой. В полной тьме, локтем прижимая петуха, она нашарила во тьме коробку и, раскрыв, запустила туда свои поспешные и ставшие совсем молодыми пальцы…
— Зачем ты берешь чужое, бабушка? — спросил ее из мрака дрожащий голос фельдшерицы, и тотчас всякие шорохи и восклицания раздались по углам.
Мавра вздрогнула и лишь крепче сжала заметавшегося петуха. Жестокая догадка облила ее холодным потом: комната была ярко освещена, и много людей, весь мир с затаенным дыханием наблюдал ее глупое воровство. У фельдшерицы были гости, а мрак Маврин был мраком окончательной слепоты. Все же она не потерялась, не отступила, и в лице ее не отразилось ничего. — Забыла я, милая, как его фамилья… вот, который очи-то мне станет резать? — сухо спросила она, вытягивая голову в направлении, — куда подсказало ей смятенное чувство.
Тогда кто-то из гостей, двое, взяли ее под руки и молча повели вон. Она не противилась непрошеным своим поводырям; навсегда уходя из мира, она высоко держала голову, и это было страшно. На крыльце ее оставили одну, а сзади глухо простучали запоры. Мавра спокойно спустилась со ступенек и пошла в свою двойную ночь. Совсем слепая, она медленно двигалась среди полей, чутьем стопы улавливая дорогу. Мерцали озими, и, раздираемое весеннею луною, стремительно бежало небо над головой, но Мавра не видела. Мрак свой она уже благословила и солнца во тьму свою не звала. На ноги налипала черная, тяжкая земля, и вдруг Мавра поняла, что сбилась с пути и идет по цельному полю. Правой рукой ловя воздух, а левою держась за шею петуха, она поискала дороги, но всюду был одинаковый, мягкий и вязкий мрак. До утра она блуждала так, приучая себя к новому положению в мире, а на рассвете ее довез до деревни проезжий мужик.
Ушибаясь об углы и спотыкаясь на порогах, она вошла в нетопленную избу и, обведя ее незрячим взором, пошатнулась. Но она нащупала рукой угол лавки и вдруг, легко и просто, вспомнила расположение вещей в мире и свое собственное место среди них. Потух, освобожденный из холстины, лежал смирно, шея его была гибка и покорна, и хотя Мавра не видела его, она догадалась, что петух умер. Тогда, присев на лавку, Мавра заголосила тоненько, бесслезно и неискренне, и не определить было, что огорчало ее больше: гибель ли петуха или другие два внезапные мертвеца, ее померкшие очи. А поголосив, она вытерла краем головного платка плотно сжатые губы и уже на ощупь принялась затапливать печь…