Потом пошли новые дни.
Редеет облако над равниной, шары жертвенного дыма разбиваются ветром на голубые круги.
Снимает шкуру с овна Сим. В небо смотрит Ной, стараясь угадать. Уходит Иафет в долину ставить западни. Лопаются Почки миндаля. Клювастая птица смыкает тесные круги над котловиной, где гниет зверь. В шатре своем сидит бессильный Хам.
Ною подходит Сим, второй сын Ноя. — Я Сим. Благослови меня. Ной: — Но Иафет первенец мой. Слова, исходящие с дрожащих губ Сима: — Я давал тебе хлеб и дам до конца дней. Выя моя — дом твой. Рука моя — посох тебе. Иафет!.. кто станет опираться на облако и ходить по краю обрыва? Он уходит, и каждый куст в болотах земли Хавила ему — шатер отца. Мое же сердце — ковш. Пей из него отдых полной мерой.
Ной говорит: — Но Хам… Он последний мой. Сим: — Хам, неплодный Хам!
Тогда возложил Ной руку отца на голову Сима и низвел твердость железа на семя его. Благословляя, плакал, усомнившись в Иафете. Из праха, где лежал, восстал благословенный Сим и стал петь. Были коротки и хриплы порывы его голоса: «Радуйся, Луд, мудрость твоя везде. Возвеселись, Элам, вижу я огромность стад твоих. Смейся, Ассур, ты воссядешь по стенам земных городов. Иафет, что ты? Тебя разрубят крылом птицы веков на части. Ты облако. Мы пройдем сквозь сынов твоих, как сквозь дым! Хам, кто ты, чтоб поднимать сердце, — или нет такого же сердца во мне? Зверь будет поедать твое семя. Иафет вознесет меч, а Сим опустит его на выю Хама… Я, Сим, иду, как шар. Я все топчу, и все идет за мною. Я взрыхляю землю, чтоб дала плод. Я благословенный Сим!..»
Вечер пришел. На жертвенном камне обуглились кости. Женщины ушли в поле, но не Кесиль — полная, чтоб родить. Когда взошло солнце другого дня, Кесиль родила сына. Хам вышел на равнину и увидел радугу, очертившую небо. Хам понял и назвал тот день Днем Раскаянья. Ханаан был первенец.
Забыла земля.
Опять цветут лилии в Салиме и прежние подъемлют чаши на длинных стеблях. Гудит пчела и садится в чашу и дальше уносит крыльев своих низкий звук. Ждут влаги умыться пыльные листья маслин. По везде, куда достанет взгляд, репейниковые стада бегут по солнечному лугу.
Цветет забывшая земля, и золотая пыль цветенья висит до облака, свисающего грузно вниз. Мотыге взрыхлять землю, западне ждать зверя, лопате окапывать виноградники.
Далеко, под горой, па которой ночуют ветры, сгнивает ковчег Ноя. Репейники бегут по сорному праху Элассара и качаются в зное на размытой Герарской стене.
И уже созревал плод осени и готовился упасть. Жар замутил небо. В прозрачной тени виноградника Хамова круглые солнца лежат по песку. Тропинку, заросшую травой, пересекает Хам. Здесь хорошо уронить утомленное тело и познать сладость полуденного сна.
Тут видит Хам страшное для своего разума. Кулак он поднял над головой и бежал к братьям, которые ели овечий сыр в тени большого дерева. Он звал их, и они пришли, а Хам скакал и протягивал палец бесчестья в отца, спавшего в любовной истоме под виноградным кустом с женой его, Кесилью. Но братья закрыли лица свои и не видели.
Когда Ной, восстановленный в силах гневом, увидел, что узнано его дело, крик сломал губы ему. Он проклял Хама, как Отец землю в дни ковчега: — Покрой лицо себе копотью очага и уходи от моих шатров. Две беды, два льва загородят путь тебе, но ты жди четырех. А когда придут четыре, — жди восьми. Ханаан — раб Фараса и Мадая, Луда и Ассура. В Ханаане, в семени своем выпьешь ты позор, как горькое вино неудачной осени. И страус, который скачет, птица желтой пустыни, положит яйца в горячий песок на пороге твоего шатра… Пусть забудет об огне отросток Ханаана!
Тут падающего Ноя поддержал благословенный Сим. Он вытер от песка голое плечо отца и спросил громко Хама, плакавшего невдалеке: — Где тимпан твой, последний Ноя?
Дождь предзимней непогоды падает скупо. Туман позднего месяца ложится на луга. В нем повисла тусклая луна, — она как убитый заяц. Спит Ной и все, кто в его шатрах. Уходит Хам из шатров отца. Ветер идет с севера.
Дрожит маленький Ханаан в кожаном мешке на спине осла. Напрасно ищет взгляда мужа адмянка Кесиль. Облепили ветры ее горячее тело мокрым плащом. Хам выходит за рубеж стад. Лицо его заострилось, а спина погнулась, как коромысло, на котором носят воду, когда источник далеко. Камень усиливается под ногами.
Перед лицом горы, вкруг которого шагают бешеные ветры, остановился Хам. Последняя песнь Хама: «Холод усыпляет Ханаана. Ветер гонит в спину меня. Когда приду на место, не стоящее под непогодой, положу четыре камня, высеку огонь. Я обсушу мокрую спину и пошлю камень в ту сторону, где твои стада. Пусть ты, услыша свист его, вспомнишь жалобные дни ковчега. Дни текут, как овцы к водопою. Кто остановит, смелый, теченье вешних вод и напор безудержного стада! Я увижу правнуков Ханаана. Когда я буду уходить, вот я говорю им: это Тот, который там, вверху, велел вам забыть об огне и кричать так, как кричат ночные звери. Это Тот…»
Идет скот, треть от Ноева скота. Их головы направлены туда, за хребты подернутых изморосью гор, куда уходит солнце на ночь и птица в зимние дожди.
Там, в полуденном жару настигающего солнца, потемнеет лицо Хама.
― ХАЛИЛЬ ―
Дай мне чубук и кофе, или кинь серебряный грош на коврик мне, или тихое салям скажи мне, если ты торгуешь керманским тмином, или льстивыми месневи, или крупинками мудрости твоей, — я подарю тебе четырнадцать касыд про Халиля, о котором не осталось памяти в сердцах людей, ибо он не проливал чужой крови, не раздавливал чужих сердец напрасными мечтами и не строил лишних городов.
За Джейхуном — там охотится Халиль.
Протяни свое ухо по ветру, — кричит за рекой звонкое золото охотничьих труб. Голоса, пробиваясь в чащах, медные глухари и топот конский, летя из дебрей, стремглавые свисты Халилевых бейлербеев напугали светлые сумерки гор. Вершины тревожней вздымаются. В светлые воды Джейхуна острые камни угрюмей глядят.
Случайный, посторонись! Пестрый барс несет на вздрагивающей коже недлинную канайскую стрелу. Хорошо о любви к рыжеволосой Хаккы поет тростниковая флейта чернобаранного пастуха, но и тетива Халилева лука поет о смерти не глуше, — барс знает это.
Льется кровь из яростного турьего глаза. Крепко целуют тонкие губы черноволосой Кыссе, когда быков к ночному водопою в долину пригоняет Максуд, — не менее крепок укус нежданный тонкого Халилева копья.
Кабан пропарывает влажные сумерки острым клыком и диким взглядом, волоча тяжелый капкан. Страшись кабаньего лихого взгляда! Напрасно будет ждать тебя сладкоустая Тайтутлы в пастушьей хижине и лить сметану в бурхани, — тебе не вернуться к ней.
В девять раз чаще, чем сердце труса перед копьем, ударяют ноги Халилева коня. Легкая, впереди него, на лету рожденная, ищет выхода из ущелий коза. И на лбу ее белом гнутые каменные рога трубят о гибели в приподнятые страхом уши.
Тут запела Халилева стрела, в полет срываясь. Так поет, протяжно и унывно, заглушаемая зурна нищего. Тогда раздвинулись ее тревожные ноздри, а взгляд стал тяжел, как вьюк с песком. В ночь, приходящую отовсюду, рванулась пробитым сердцем и упала.
Он поднял глаза, Халиль, и увидел луну.
Медленная, в небе проходила черная верблюдица — ночь. Меж горбов ее качаясь круглых, над кызыловыми дебрями плыла луна. И она была прекрасна, как та, единственная, кото¬рой ты сложил свои месневи.
Мир над тобой, Халиль, — твое сердце истечет любовью. Семнадцать раз зацветали ясмины в лощинах и будили кровь в ноздрях, — ты же не выходил из турбэ, окруженный улемами. Вот ты познал радостные законы солнечного бега и дикую тайну звезд, нависающих дождем, и веселые имена морей, опоясавших твой Херат… Но разве знаешь ты закон и тайну своего сердца? Но разве сказали тебе улемы имя той, которой ты кричишь теперь: — Прекрасна ты… Мужем твоим хочу быть!