— Замуж она не собиралась?
— За кого? — оживилась Шурочка, — За охламона со степенью…
— Так уж все и охламоны? — усомнился Рябинин.
— А то нет? Готовь ему обед, стирай на него, ребёнка роди, а он будет выпендриваться. Насмотрелась я на них, на этих мужей. Ходят у нас такие по институту, как гусаки. Курят да о хоккее болтают.
— Это ваше мнение о мужьях, — осторожно возразил Рябинин, — А что Виленская об этом говорила?
Шурочка прерывисто и шумно вздохнула, словно приходя в себя после обморока:
— Она всё ждала.
— Кого ждала?
— Принца ждала на розовом коне под алыми парусами. Говорила, что умного, сильного, смелого, доброго ей мало. Необыкновенный должен быть, как принц Гамлет. Да так бедняжка и не дождалась…
— Были у неё неприятности? — быстро спросил Рябинин, поняв, что только конкретными вопросами можно удержать её от слёз.
— Да нет.
— А ссоры?
— Рита вообще ни с кем не ссорилась. Даже с Самсоненко.
— Почему даже с Самсоненко? — насторожился он.
— Я её не люблю.
— Почему?
— Не люблю, и всё.
В другой раз он начал бы копаться в этом ответе, переложив интуицию свидетеля на разумные фразы, годные для протокола. Но сейчас не хотел — он видел Самсоненко и знал, за что её можно не любить. Шурочка добавила:
— Кино снимали о нашем институте. Хроникально-документальное, телевизионное. Называется «Труженицы хрустальной колбы». Вот уж где она покрасовалась вдоволь. Только её физиономия на экране и торчит.
— Не обратили внимания, Виленская бумагу не сжигала?
— Нет, — удивилась она его вопросу.
— Какой она была в последнее время?
— Грустная ходила, печальная. Я спрашивала. Отвечала, что от сирени. Шутила, конечно. Колбы роняла, глаза бывали красноватыми…
— А зимой?
— О, зимой… — оживилась Шурочка. И впервые улыбнулась, вспомнив то настроение, какое было тогда у Виленской. — Зимой её никто не узнавал. Смеялась, шутила…
— Чем вы объясните такие переходы?
— Не знаю. Но о смерти она никогда не говорила.
Рябинин помолчал. Ему ещё хотелось о чём-то спросить, может быть о пустяках: ходила ли Виленская в кино, любила ли мороженое, какие читала книги, что ела на обед… Эти мелочи нужны не для дела — для образа, который пока неясно дрожал в сознании, как утренний туман в конце просеки.
— У вас есть её фотография? — спросил он.
Шурочка кивнула.
— Когда придёте ко мне ещё раз, захватите, пожалуйста.
Рябинин не сомневался, что она придёт. Видимо, не сомневалась и Шурочка.
После её ухода он достал из папки листок с «аномалиями». Но писать было нечего. Шурочка добавила что-то к личности Виленской, но не сообщила никакой информации о главном — о мотивах её поступка.
6
Рябинин вспомнил последнее самоубийство, которое он вёл лет пять назад: спившийся тунеядец решил пугнуть жену, не давшую денег на водку. И пугнул, повиснув на кухне. В кармане нашли записку с двумя словами: «Миша, отомсти!» Рябинин долго искал этого Мишу. Им оказался трёхлетний сын.
Самоубийство Виленской было другим.
Вошла молодая изящная женщина в белом халате, светлая и лёгкая. Рябинин сразу понял, что это Миронова. Он никогда не разглядывал человека откровенно, но тут не удержался: Миронова была подругой Виленской, а друзья если и не схожи, то какой-то гранью всё-таки подобны.
Миронова поправила чёлку, извинилась за халат и огорошила:
— Вы думаете, мне что-нибудь известно?
— Надеюсь.
— Я ничегошеньки не знаю, — грустно сказала она и сочувственно посмотрела из-под своей пушистой чёлки.
— Вы же подруги, — заметил Рябинин.
— О ней знаю всё, кроме…
— Тогда расскажите это всё.
Она положила руку на стол, свободно вытянув её вдоль края. Рябинин задержал взгляд на узкой кисти и тонких длинных пальцах с колкими ногтями, собранными в горсть, — рука казалась острой. Миронова молчала. Рябинин быстро глянул в лицо: она боялась, что следователь не поймёт.
— Постараюсь уловить, — усмехнулся он.
Она улыбнулась чуть смущённо и начала рассказывать не спеша, подбирая слова:
— Если бы я была художником… и рисовала бы Риту… то изобразила бы её с ореолом вокруг головы… Знаете, как святую на иконе.
Рябинин чуть не кашлянул, но вовремя подавил этот импульс, который бы сразу нарушил контакт.
— Её можно описать одним словом — светящаяся.
Миронова пытливо вглядывалась в его лицо — понимает ли? Рябинин сидел бесстрастно, не очень понимая, что она имеет в виду.
— Многие считали её старомодной. Она читала классику, любила вальс, ни разу в жизни не была на хоккее или футболе. Рита всему на свете предпочла бы хорошую книгу. Не подумайте, что она была какой-нибудь вялой куклой. Рита увлекалась, да ещё как! Если её интересовала тема, она буквально проваливалась в работу. Не ела, дома не бывала, худела, как схимник. И так, пока не сделает работу, по крайней мере её творческую часть…
— А людьми? — спросил Рябинин.
— Что «людьми»? — не сразу поняла Миронова, — Да, людьми… Так же и с людьми. Если понравится человек, то душу отдаст. Ругаться, ненавидеть не умела. Всё прощала, кроме грубости. Даже не хамства, а просто нетактичности, жёсткого тона. Тогда у неё портилось настроение на день. Я вот говорю, а образ у вас, наверное, не складывается…
— Почему ж не складывается?
— Трудно. Это как книжный герой — каждый его видит по-своему.
— Вы хорошо рассказываете, — заметил Рябинин.
— Знаете, что она любила? Лес. Нет, не грибной, не мариновку-засолку. Лес, о, лес для неё был религиозный культ. Ходила всегда одна, а возвращалась радостная, словно что-то узнала, чего никто не знал.
Рябинин немного помялся и осторожно задал вопрос, который давно томился в голове:
— Скажите, вот ей было двадцать девять лет… уже какой-то возраст…
— Да, — перебила Миронова, — я её знала с первого курса и всегда боялась, что она влюбится.
— Почему?
— Знаете, что такое любовь для женщины?
— Больше знаю, что такое любовь для мужчины.
— О, для женщины это больше. А для Риты, с её натурой… Она бы так увлеклась, что пропала бы…
— Почему же пропала? — усомнился Рябинин. — Люди мечтают о любви…
— С Ритиным характером… Да она бы превратилась в рабыню, потеряла бы личность, сгорела бы… Человек крайностей…
— Вы считаете, что она влюбилась?
— Вряд ли, — задумчиво сказала Миронова, перебирая что-то в памяти. — Зимой у неё был отличный тонус, её всё время одолевал телячий восторг. А весной стала вялой, бескостной. Понимаете, она зимой вечерами домой-то не ходила — всё работала. А у нас в отделе влюбиться не в кого. И мужчин нет.
— Неужели бы она от вас скрыла? — усомнился Рябинин.
— Нет. Рита порывалась сказать, но что-то ей мешало. А потом, весной, ушла в себя. А уж потом… не успела.
Миронова полезла за платком. Она отвернулась, и Рябинин не мешал. Он думал, возможно ли любить тайно от родных, друзей и сослуживцев? Но ведь истинная любовь и есть тайная любовь. Он относился подозрительно к громкой и нескромной любви, которая выказывалась на весь мир. Тайно любить можно, но нельзя любить незамеченно. Впрочем, состояние Виленской заметили сразу. Но как любить, не выходя с работы? Кого?
— Рабочий конфликт вы исключаете? — спросил он, дождавшись, когда Миронова спрячет платок и повернётся к нему.
— Да, — сразу сказала она. — Это исключено.
— А что вы скажете о Самсоненко?
Миронова пожала плечами и напрягла губы. Она не хотела говорить о своей начальнице. Он не настаивал. Не так-то просто выложить официальному лицу своё отношение к руководителю, тем более что самоубийства это вроде бы не касалось.
Сотрудницы лаборатории смерть Виленской с Самсоненко не связывали. Получалось, что с сигаретным пеплом он ошибся, поддавшись своей неприязни к такому типу людей.
— Больше ничего не добавите?
Миронова опять пожала плечами и вдруг как-то испытующе глянула на него ещё стеклянными от слёз глазами: