Петельников включил фонарь и опустился в узкий четырёхугольный провал. Его голос, уже сдавленный подземельем, доносился откуда-то из-под плит:

— Монахи нафантазировали… Стены выложены диким камнем.

— А тот конец хода? — спросил Рябинин у Германа Степановича.

— Завален кирпичом.

— Хотели расчистить?

Директор кивнул.

— И вывезти краденое с острова?

Он опять кивнул.

Рябинин достал бланк протокола осмотра, намереваясь лезть в подземный ход. Эксперт-криминалист уже колдовал в своих сумках.

— Вы меня за эту кражу… презираете? — спросил директор почти таким же голосом, как и Петельников из подземелья, хотя сидел рядом, через стол.

— Если откровенно… Я вас больше презираю за Плашкина.

Он уже думал о людском презрении. Но тут у него всё впереди — придётся стоять лицом к работникам универмага, к знакомым, к друзьям и родственникам. Преступник задумался о людском презрении. Эти его мысли, как температура у гриппозного, говорили о борьбе организма с болезнью. Но выздоровление наступит не сейчас.

— Мы ещё увидимся? — спросил он.

— Как же! — удивился Рябинин. — Ведь мы ещё не знакомы. Ведь я ещё не знаю главного: почему молодой, здоровый, обеспеченный человек с дипломом позарился на культтовары?

Вокруг озера до Радостного было километров пятьдесят. Петельников проехал их за час. Он свернул с дороги и по хрусткому песку подрулил к мосткам. Не зная, зачем тут остановился, инспектор вышел из «Волги» и медленно зашагал к устью. Ему зачем-то понадобилась эта маленькая речушка.

Следствие по универмаговской краже они вели полтора месяца. Лето ещё не кончилось. Ещё цвели те жёлтенькие болотные цветы. Ещё пахло тепловатой тиной…

И всё-таки осень была где-то рядом. Облысели берега после второго покоса. Пропали синенькие стрекозы. Стала прозрачнее и будто бы холоднее вода. Ему уже не хотелось сесть на этот колкий берег и опустить ноги в зеленоватые струи. Да и отпуска не дали. Зачем же он сюда пришёл?… Неужели человеку хочется посетить даже то место, где он пробыл всего несколько минут?

Инспектор вернулся к машине и осторожно поехал по деревенской улице, объезжая гусей и коров.

Один из понятых — тот, который с блестящими волосиками, — стоял у палисадника. Выглядел он празднично: серый костюм, белая рубашка и розовый галстук. Его голова потеряла металлический блеск и розовела в низком солнце, как и галстук.

Петельников остановил машину:

— Здравствуйте, дедуля! Вы мне и нужны. А где живёт второй дед?

— Он теперь далече живёт.

— Уехал, что ли?

— Уехал, прямо на небо.

Петельников помолчал, догадавшись.

— Хороший был мужик, — вздохнул дед. — Только стричься не любил…

— Отчего он?

— Всё оттого ж, от смерти. Нас и было-то на деревне пара дедов…

Петельников опять помолчал, не зная, что в таких случаях говорится по деревенским правилам.

Старик потрогал приёмник, погладил руль, пощупал коврик на заднем сиденье и спросил:

— Своя?

— Казённая.

Он провёл пальцами по звёздочкам на погоне и заключил:

— А эта амуниция тебе к лицу.

Петельников был в милицейской форме, которую забыл когда и надевал. Но эта поездка требовала мундира.

— Я опять нужон? — спросил дед.

— Нужон. Будет, дедуля, такая просьба — собери к избе Плашкиных как можно больше народу.

— Плашку-то теперь в деревне худо. Так берём в расчёт: вор не вор, а у честного мужика в избе шарить не будут. Народ-то я враз скличу.

Он поковылял к ближайшей избе.

Петельников вышел из машины, разминая ноги. Народ соберётся только через полчаса…

Шесть овец пыльной компанией подошли к инспектору и молча уставились на него.

— Братцы, неужели в этом мундире я похож на новые ворота?

Овцы не ответили втихомолку что-то пожёвывая. На них были натуральные дублёнки, только шерстью наружу. Курчавые бока дружно вздымались, словно дышали они по команде.

— Васька, ходи к Плашкам на собрание, — донеслось до Петельникова.

— Ну?

— Милиция будет приказ новый читать.

— Об чём?

— Противу алкоголизму: всю водку немедля выпить, чтобы духу её больше не было…

Инспектор обиделся на овец — они смотрели не на его мундир, а на блестевшую машину.

— Филипповна, ходи к Плашкам!

— А чо?

— Милиционер ковры привёз…

Петельников смотрел на овец и думал, что он не чувствует к ним неприязни. А ведь глупейшие существа. Почему не вызывает неприязни курица, уж, казалось бы, глупее её не придумаешь? Почему не вызывают неприязни животные, с точки зрения человеческого разума стоящие где-то ниже последнего идиота? Но почему так противен дурак, который вообще-то поумнее барана? Петельников усмехнулся: да потому что он — человек, опозоривший свой интеллект бараньей глупостью…

У плашкинского забора собралось человек двадцать. Инспектор оставил машину в сторонке и подошёл. И сразу был опалён двумя взглядами из-за серого некрашеного штакетника: его — злым и решительным и её — испуганным, почти отчаянным. Плашкин, видимо оторванный от умывания, стоял в одной майке, навалившись на калитку, как бы закрывая её грудью. Жена прижалась к его плечу, словно поддерживала.

Петельников отвёл глаза, кашлянул и громко обратился к людям:

— Товарищи колхозники!

— У нас совхоз, — поправил кто-то.

— Да не в этом дело, — обрезал поправившего серебристоголовый дед.

— Товарищи! — заново начал инспектор. — Вы знаете, что в прошлом месяце мы делали обыск у гражданина Плашкина. Я приехал вам сказать, что этот обыск был сделан по ошибке. Один подлец подкинул ему кое-что и теперь за это арестован. Ошибочный был обыск, товарищи! Плашкин ни в чём не виноват!

И, уже не боясь опаляющих взглядов, инспектор повернулся к штакетнику и ещё громче сказал:

— Товарищи Плашкины! От имени Управления внутренних дел и от себя лично извиняюсь за ошибочный обыск. Короче, простите, если можете…

Он вытер ладонью мокрый лоб — оказывается, вспотел, как после большой работы. Вновь повернувшись к толпе, Петельников закончил:

— Вот и всё, товарищи. Спасибо за внимание.

Плашкин глуповато улыбался, отжавшись от калитки.

Его жена торопливой рукой нашарила деревянную вертушку и спросила Петельникова ещё неокрепшим голосом:

— Молочка… не попьёте ли?

— Попью! — громко, чтобы все слышали, согласился инспектор.