— Что с вами? — шёпотом спросил Рябинин.

Старушка только махнула кулачком.

Рябинин понял, что теперь комедия для него испорчена. И вспыхнула неожиданная досада: французская лента, зал хохочет, в кои-то веки попал в кино, пришёл забыться от тоски и одиночества… Неужели этой старухе было не выплакаться дома, не отравляя настроения публике? Может, ей плохо?…

— Вам помочь? — спросил он ещё раз.

Она опять лишь махнула кулачком.

Рябинин не мог смеяться, когда рядом плакали. Досматривал он уже без улыбки, да, кажется, и зал не смеялся, потому что фильм, как это часто бывает с большими комедиями, вдруг сделался грустным.

Медленно загорелся свет. Возбуждённые люди шли на улицу — они ещё долго будут переживать эти полтора часа человечности и радостной силы. Рябинин двигался по ряду вслед за старушкой. На выходе она посмотрела на него с любопытством, подняв высохшее птичье личико.

— Кто же плачет на комедиях? — улыбнулся Рябинин.

— Старики, — с готовностью ответила она тонким, но ещё крепким голосом.

— Ни разу не видел.

— Да старики и в кино-то не ходят…

— И почему же вы плакали? Если, конечно, не секрет.

Они уже вышли из кинотеатра и брели по затихающей улице.

— Не секрет. Только вы не поймёте.

— Почему же?

— Молоды.

— Разве молодому не понять старого?

— Никогда, — убеждённо сказала она и даже тряхнула капором.

— Но ведь понимают…

— Да, кого воспитали. Пониманию старости нужно учить с детства, как математике. А не выучили, то и не поймёт, пока сам не состарится.

— Где вы живёте? — неожиданно спросил Рябинин.

— На Красной улице. А что?

— Разрешите вас проводить?

— О, вы так любезны…

Он женщин-то не умел толком провожать, а уж тем более старушек: взять ли её под руку, предложить ли ей свой локоть, сама ли должна в него вцепиться… И не понести ли её сумочку из бегемотовой кожи?

Старушка облегчила задачу, выбрав третий путь: сунула свою тонюсенькую кисть под рукав плаща, и Рябинину осталось только согнуть руку. Видела бы его Лида: не успела уехать, а он уже гуляет с женщиной.

— Я вам скажу, отчего плакала… Двое юных существ только что познакомились и пошли в кино. Потом они прожили долгую и трудную жизнь, но непременно в этот день посещали этот кинотеатр, что бы там ни показывали.

Рябинин подумал, что она пересказывает какой-то фильм времён её молодости. Но старушка неожиданно всхлипнула:

— Сегодня этот день… Ровно пятьдесят лет назад, да-да, пятьдесят, мы познакомились. Студент горного института и ученица выпускного класса. И пошли в кино. Иллюзион… Этот кинотеатр тогда назывался «Сплендид-Палас». Мы тоже сидели в пятом ряду. И он тоже сидел слева от меня. Извините, он тоже был в очках и лохматый. Боже, как давно это было! И было ли?…

Рябинин не знал, что ей сказать. Посочувствовать? Но прожитой жизни не сочувствуют — это не кошелёк потерян. Пожалеть? Но почему — у неё же была счастливая любовь.

Она вновь успокоилась и заговорила раздумчиво, словно и не с ним:

— Чего только в жизни не видела. Были страдания, невзгоды, мытарства… Была тяжёлая и беспокойная работа. Голод и холод бывали. Крикливые дети и семейные неурядицы. И грёзы несбывшиеся, и вороги, и подлости были… Всё было. А теперь осталось только одно желание — пусть всё это повторится.

Рябинин не поверил бы, не услышь своими ушами, что она произнесла эти страстные слова. В маленьком сухом теле, которое он мог нести одной рукой, была такая тоска по жизни, которой не было и в его, семидесяти килограммовом.

— Неужели жизнь настолько хороша? — спросил Рябинин, зная, что она хороша, но для каждого по-своему.

— О, восхитительна! Только я почти не встречала людей, которые умели бы жить.

— Видимо, я тоже из них.

— Мой супруг был горняком. Он мне объяснял, что сейчас люди берут полезные ископаемые там, где их много скопилось. А в будущем научатся брать из любой породы, как бы выклёвывая по зёрнышку. Полезные-то металлы есть везде, даже в граните. Так и в жизни. Люди, что сороки, летят на блеск да на шум. Нет блеска — они и несчастны. А уметь жить — это уметь наслаждаться пустяками. Да-да, молодой человек, пустяками. Травинкой, птичкой, сделанной гайкой, облачком, простым человеком…

Она придержала шаг, видимо, утомившись от ходьбы или от слов, которых для неё оказалось многовато.

— Вы устали? Может, взять такси?

— А я уже дома.

Они вошли в огромный двор со сквером, баскетбольной площадкой, столом для домино и многочисленными скамейками. На одной сидела весёлая компания, гогоча под гитару.

— Днём-то здесь тихо, — заметила старушка. — Днём-то эта шпана учится в школах, в институтах, диссертации пишет…

Она повела его в другой конец двора и показала на окошко под крышей:

— Дочка ещё не спит. В меня пошла, супруга любит, как Харитина Филофея.

— Кто?

— Не знаете этой дивной легенды? Она же наша, местная. Монастырь на озере видели?

— Да.

— Тогда слушайте, я перескажу легенду, как ещё моя бабка сказывала.

Они сели на скамью. Полился почти старинный говор, речитативная плавность слов, похожая на песню. Было около двенадцати ночи. Чёрное небо занавесилось сеткой из звёзд. Прохладный ветерок загулял под скамейкой. Из кустов неслась дурацкая песня: «Там сидят мужички заключённые, и к ним бабоньки ходят никчёмные…» А Рябинин слушал легенду о каком-то странном Филофее и такой же странной Харитине…

Легенда кончилась. Он непроизвольно положил руку на свой лоб и громко промычал — так человек вспоминает о включённом дома утюге.

— Вас пленила эта история?

— Очень, — горячо сказал Рябинин, вскакивая.

Не пленила — вторичная, где-то уже слышанная или читанная, — а поразила его эта история. К нему вдруг пришла догадка… Да какая там догадка — уверенность к нему пришла, что наконец-то он отыскал недостающее звено в своей логической цепочке. Теперь он знал о краже в универмаге всё. Почти всё. Вероятно, всё.

— Спасибо вам, — сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щёку.

— За что? — тихо спросил он.

— Состаритесь — поймёте, за что.

Рябинин, неожиданно для себя, склонился и неумело поцеловал её бесплотную руку, ощутив губами бумажно-сухую кожу и едва уловимый запах немодных духов.

Она тронула его плащ, вздохнула и сказала, уже отодвигаясь к дому:

— Ах, знаете… Быть старым — значит быть мужественным.

Из дневника следователя.

Как часто приходится слышать, что к старости человек делается хуже. Не верю. Неправда. К старости человек становится лучше! А если стал хуже, то он всегда был таким.

Петельников снял пиджак и повесил его в шкафчик на плечики. Отстегнул пистолет и спрятал в сейф. Закатал рукава сорочки выше локтя. И выпил из горлышка полбутылки какой-то минеральной воды, которую пил лишь потому, что не терпел хлорку в водопроводной.

Рапорта начальнику уголовного розыска он не подал, автоматически продолжая работать по делу. Но никаких оперативных сигналов не поступало. Не было и новых свидетелей. Не всплывали похищенные вещи. И Плашкин не ходил к тайнику и не пьянствовал на краденые деньги, хотя инспектор всё-таки его из поля зрения не выпускал.

Видимо, работал и следователь. Петельников усмехнулся: Рябинину легче — он же умный.

В кабинет вошла тоненькая девушка в сапогах «казачок», постукивая точёными каблучками, как копытцами. Джинсовая модная юбка. Чёрный свитер, тонкий и тугой. Нитка жемчуга, сверкающая на чёрном фоне горным снегом. И длинные красноватые волосы, которые она откидывала подальше от щёк.

— Искал?

— Искал, — признался инспектор, запуская свою длинную руку в ящик стола. — Тут мне один знакомый хулиган взятку дал… — Он вытащил огромную конфету «Гулливер» и протянул девушке.

— За что дал? — поинтересовалась она, мило разворачивая обёртку.