— Из уважения.
— А ты мне за что даёшь?
— А вот я… Как там в кодексе-то: «…за выполнение или невыполнение в интересах дающего взятку какого-либо действия…»
— Ну и какое тебе нужно действие?
Она гибко перегнула своё резиновое тело через угол стола и бросила обёртку в корзину.
Мало кто знал, что этой девушке, инспектору уголовного розыска, старшему лейтенанту Кашиной, тридцать пять лет. И почти никто не знал, чего ей стоила эта фигура: полуголодной жизни, ежедневной гимнастики, секции плавания и уроков каратэ.
— Вилена, — начал Петельников, непонятно улыбаясь, — ты единственная женщина в городе, которая в меня не влюблена.
— Ещё есть одна, уборщица Мария Фёдоровна.
— Неправда, она мне объяснялась.
— Ну и мне влюбиться в тебя?
— Нет, дело сложнее. Понимаешь ли, я задумал реконструкцию квартиры. Кое-что закупил. Нужен женский глаз. Расположить шифоньеры, портьеры и разные там интерьеры.
— Ну а при чём любовь?
— Видишь ли, я уверен, что за помощь ты не потребуешь на себе жениться.
— Ну и самомнение, — засмеялась она. — Хорошо, сегодня вечером могу зайти.
Кашина аккуратно ела конфету.
Инспектор смотрел на неё и думал о странностях человеческих судеб. Пусть она и дельный сыщик, но такой ли изящной и красивой женщине играть роль в ресторанах, трястись в поездах, сидеть на вокзалах и заниматься каратэ… Ей бы танцевать в балете. Или сниматься в кино. Или, в конце концов, выйти замуж. Например, за него, за Петельникова. Была бы чудесная пара — виделись бы только в засадах.
— Говорят, ты поссорился с Рябининым?
— Мы не ссорились, — глухо отозвался инспектор.
— Он выпустил твоего ханурика?
— Не моего, а нашего.
— А ты был за Рябинина горой… Лучший следователь прокуратуры.
— Я и сейчас скажу, что он лучший следователь прокуратуры, — отрезал Петельников.
Она пошевелила пальцами бусы, глянула на часы и ойкнула, как обычная женщина:
— Ой! Мне пора на рынок…
Всё, как у обычной женщины, — на рынок за мясом или зеленью.
— Одну бабоньку взять надо. До вечера, если ничего не случится…
Возможно, Рябинин и прав. Возможно, этот Плашкин и не вор. Возможно, его не стоило и задерживать, уж не говоря про арест. Всё возможно. Кроме одного: работать вместе и при этом темнить, как карманнику на допросе. В уголовном розыске так не делали — в уголовном розыске такие не уживались. Была ещё и гордость, которая грызла инспектора не меньше зубной боли, ибо он не признавал отношений типа: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак». Пусть на стороне Рябинина была процессуальная правда, но человеческая осталась с инспектором.
Установив это, Петельников ждал облегчения. Но его не было. Он удивился: выходило, что тут и правда бессильна. Она не смогла утолить его странного беспокойства. А ведь со школы известно, что истина лечит. Может быть, для этого нужно, чтобы твою правду понял и кто-нибудь другой? Например, Рябинин. Или всё дело в том, что инспектор ушёл тогда, как выразилась на допросе одна женщина, «с гордо поднятым видом». Рябинин ведь хотел что-то сказать…
Дверь медленно открывалась, так медленно, словно её двигало сквозняком. Но ветра Петельников не чувствовал, поэтому молча ждал. Наконец показалась белая бородка, светло-жёлтое лицо и поседевшие до бесцветности волосы.
— Входите, — приказал инспектор.
Василий Васильевич Петров с готовностью впорхнул в кабинет, как школьница:
— Здравствуйте, товарищ инспектор.
— Здравствуйте. Садитесь. Что-нибудь хотите добавить к показаниям?
— А чего к ним добавлять.
— Значит, всё без изменений?…
— Какие же изменения?…
— А зачем пришли?
Старик помялся, обегая кабинет любопытным взглядом:
— У меня накопились кое-какие вопросики по вашей части, товарищ инспектор.
Петельников кивнул. Он знал, отчего копятся вопросики: свидетель думает о своих показаниях, вспоминает, уточняет и мысленно что-то добавляет. И всё-таки идёт к следователю — вспомнить, уточнить и добавить. Инспектор не сомневался, что Петров тоже пришёл дать дополнительные показания.
— Скажите, пожалуйста, — вежливо начал старик, — правду говорят, что ежели жертва посмотрит на убийцу, то он ослабнет и подлости не сделает?
— Ну, бывали такие случаи.
— А правда, что собаки вашего милицейского брата ни за что не цапают?
— Не имеют права.
— А почему?
— Мы носим колбасу в кармане.
— А правда, что зрачок жертвы фотографирует убийцу?
— Это всё сказки.
— А правда, что мёртвые самоубивцы всегда ухмыляются?
— Нет.
— А правда, что утопленник плавает в воде с вытаращенными глазами?
— Ещё?
— А правда, что голова у преступников в шишках?
— В рожках! — чуть не рявкнул Петельников.
Старик осторожно поднялся и тихонечко, словно инспектор уснул, вышел из кабинета. Петельников вздохнул и подумал, что в этом деле слишком много стариков.
Он снял телефонную трубку:
— Леденцов? Запиши. Петров Василий Васильевич, семьдесят три года, улица Свободы, дом шесть, квартира восемь. Узнай, с кем живёт, дружит, встречается и куда ходит… Нет, любовницу не ищи.
Из дневника следователя.
Сегодня иду парком, и вдруг навстречу мне Володька Малков, тот самый Володька, с которым десять лет учились в одной школе, из них шесть — сидели на одной парте. С которым пробовали курить, влюбляться и петь дуэтом. В общем, Володька Малков, мой однокашник. Ходили слухи, что он стал начальником крупного управления.
Мы замерли друг перед другом, ничего не говорили и улыбались во всю ширь наших ртов. Он раздался, как чем-то налился. Облысел и ещё больше потемнел. Рядом с ним стояла дама, сразу начав душить меня дорогими духами.
— Вовка! — наконец сказал я.
— Владимир Дмитрич, — поправил он.
— О, извините, я ошибся.
Вот история — Володьку Малкова не узнал.
Рябинин менял ленту в пишущей машинке. Он уже полчаса закреплял, вставлял и перематывал. Руки стали чёрными и жирными. До чего бы он теперь ни дотронулся, везде оставлял отпечатки пальцев, которые порадовали бы любого криминалиста-эксперта своей чёткостью. Рябинин в третий раз мотал перекрученную ленту и думал о том, чего бы он не стал делать, будь у него секретарь. Не стал бы менять эту дурацкую ленту. Не печатал бы протоколы и не выписывал бы повестки. Не подшивал бы дела и не составлял бы описи. Не сидел бы на телефоне… Только бы вёл следствие и заканчивал бы уголовных дел вдвое больше. Да, будь у него секретарь…
Дробный стук оборвал его приятные мысли.
— Да-да! — крикнул он, не отпуская взглядом ленту, которая вдруг нырнула под катушку.
— Мил человек, — услышал Рябинин над ухом, — да что же вы проделываете?
Василий Васильевич Петров отстранил его руку, где-то нажал, что-то подтянул и куда-то повертел. Лента ровненько натянулась без всякой перемотки.
— Вот и печатайте, — сказал он, по-хозяйски усаживаясь перед столом. — Машинке, как и женщине, нужно Уделять времечко. И любить её нужно, а то будет взбрыкивать. Как и женщина.
Рябинин не решился оставить гостя одного в кабинете и руки вытер лишь бумагой:
— А я уже хотел послать вам повестку.
Старый мастер всунул ладонь под бородку и вздыбил её шевелением пальцев:
— Зачем?
— Вы же свидетель, — удивился Рябинин, стараясь, чтобы это удивление походило на изумление.
— А-а-а…
И ничего, кроме этого «а-а-а».
— Василий Васильевич, подробности не вспомнили?
Теперь удивился свидетель:
— Я позабыл, что и вам-то рассказывал.
— Меня вот что интересует, — отмахнулся от его слов Рябинин, — вы на берегу долго стояли?
— Ну, постоял, погулял… А что?
— Лодка куда плыла?
— На серёдку.
— Ну, а дальше?
— Так и пошла по озеру.
— В какую сторону? К Радостному ли, к монастырю…
— А промеж них.
Старик примолк, ожидая вопросов и вперившись в следователя любопытными чёрными глазками. Но вопросов у Рябинина не было. Ему казалось, что, спрашивая, он проваливается в пустоту и похож на человека, ловящего свою тень.