Рябинин открыл дверь и шагнул в его кабинет осторожно, словно не был уверен в прочности пола. Директор поднял голову, прищуриваясь, — свет лампы бросал свой круг только на стол.

— Сергей Георгиевич! — бурно обрадовался он, вскочил, дал большой свет и вцепился в плащ следователя.

— Долгонько вы работаете, — сказал Рябинин, усаживаясь на мягкий стул.

— День бегаешь, а бумаги копятся. Вы по делу?

Неужели он считал себя настолько интересном личностью, полагая, что следователь мог зайти к нему просто так? Вот к мастеру по ремонту пишущих машинок мог бы…

— Нет, забежал на огонёк.

Директор кивнул. Неужели он верит, что следователи от нечего делать забегают на огонёк к подозреваемым? Впрочем, почему не поверить: следователь пришёл один, восемь часов вечера, универмаг закрыт, тишина, за окном темь и мелкий дождик…

— Как ваше хобби? — спросил Рябинин, отирая с очков дождевые капли.

— Несу сей тяжкий и добровольный крест, — заверил он. — Знаете, я достал сюжетную икону: «Христос крестит пророка Иоанна».

— Ну? — не удержался Рябинин.

— Думаю, четырнадцатый век, — гордо подтвердил директор.

— Только Христос не мог крестить Иоанна.

— Как это не мог? — удивился Герман Степанович. — Крещение ведь изобрёл Христос…

— Нет, Христа самого крестили.

— Да вы что? — изумился директор. — Кто же мог крестить самого Христа?

— Пророк Иоанн.

Истина, казавшаяся общеизвестной, вдруг была убеждённо отвергнута. Недоумение владело им считанные секунды. Он справился с ним легко, подхлёстнутый тревогой, что опять допустил ошибку там, где не должен был допускать.

— Фиг с ним, с Христом, — беззаботно заметил директор. — Личность эта выдумана, такой не было, и говорить о ней не стоит.

— Как это не было, — опять не согласился Рябинин, вроде бы не улыбаясь ни губами, ни глазами, но всё-таки улыбаясь. — Родился в Назарете, в семье плотника Иосифа и его жены Марии…

— Никакого бога нет, — слегка раздражаясь, заметил Герман Степанович.

— И хорошо, — подхватил следователь. — Представьте, что кто-то огромный, добрый, умный смотрел бы на нас сверху, как мы тут производим, потребляем и размножаемся… И даже совершаем уголовные преступления. Вот было бы стыдно.

— Преступников не поймали? — попытался уйти директор от своего хобби.

Но Рябинин уходить не хотел, вдруг начав деланно укорять его:

— А вы, Герман Степанович, тоже хороши. Помните, что сказано в Евангелии про небдительных директоров универмагов? Вот послушайте: «Вы знаете, что если бы ведал хозяин дома, в который час придёт вор, то бодрствовал бы, и не допустил бы подкопать дом свой».

— Сами придумали? — сквозь выжатую улыбку спросил Герман Степанович.

Рябинин сразу догадался, почему она сжала директора, — не цитата, а слово «подкопать», лёгшее точно в цель.

— Почему же? Евангелие от Луки, глава двенадцатая, стих тридцать девять. Можете посмотреть. Кстати, там есть интересные мысли: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут…»

— Вы пришли беседовать на религиозные темы? — перебил директор, не выдержав второго употребления слова «подкапывают».

— Я могу и на светские, — улыбнулся следователь.

На директоре был костюм цвета высветленного апельсина, как если бы оранжевую яркость этого плода разбавили столовой ложкой молока. Рубашка была цвета загоревшего на солнце лимона, как если бы в его желтизну влили напёрсток вишнёвки. А галстук — Рябинин онемел, — зелёный галстук, кричащий в этом костюмно-рубашечном ансамбле, будто плакат среди классических полотен. И как завязан — неужели директор разучился вязать галстуки? На рукаве следок извёстки. На лацкане две крошки, нет, три крошки. Плохо брился, спешно, в одно намыливание — электробритву он не употреблял. И ещё больше похудел лицом, как-то заметно вылезая вперёд скулами.

— Вы мне не ответили: пойманы преступники или нет? — угрюмо спросил директор.

— Пойман.

— Он всего один?

— Один.

Радость не радость, но неуловимое облегчение успело шмыгнуть по лицу директора за ту временную долю, заметить которую мог бы только прибор. Да вот заметил Рябинин.

— Но не тот, кого вы имеете в виду, — почти по-приятельски огорчился следователь.

— Ах, не тот…

Теперь пронеслось неуловимое разочарование, опять схваченное Рябининым.

— Выдали себя, Герман Степанович! Откуда вы знаете, о ком я говорю? Кого вы имели в виду?

Кровь бросилась директору в лицо. Зарумянились скулы. Покраснели и повлажнели заливы его глубоких залысин. И потемнели набухшие мешки под глазами.

Дверь открылась. В кабинет бочком вошёл Петельников с ломом в руках. За ним, тоже осторожно, появились двое мужчин с лопатами.

— Что это значит? — тихо спросил директор.

— Герман Степанович, ознакомьтесь с санкцией прокурора на обыск. Предлагаю вам добровольно выдать украденное.

Он смотрел в постановление, и Рябинин не был уверен, что директор понимает написанное. Но он всё понял:

— Вы за это ответите…

Следователь кивнул Петельникову — обыск начался. Понятые принялись отслаивать линолеум.

— Герман Степанович, — доброжелательно сказал Рябинин, — единственно полезное дело, которое вы можете для себя сделать, — это показать тайник.

Директор только усмехнулся — хладнокровно и зло.

— Вчера я стоял в очереди за апельсинами, — продолжал следователь. — Каждый просит отобрать получше. Кому отправлять почтой, кому в больницу, кому ребёнку… Продавщица только ворчит и вешает без разбору. Подходит очередь одной женщины, и она говорит: «Дай получше. Мне для здорового, красного, мордатого мужика — ему на закуску». И ей дали лучших апельсинов. За честность. Так и суд.

Теперь директор смотрел в стол, пригнув голову, словно боялся удара. Видимо, уверенность следователя его поколебала. Но он совсем обмяк, когда в кабинет вошли Леденцов и Николай Фомич и по-дружески уселись у него по бокам.

Петельников работал у окна. Под линолеумом оказались каменные старинные плиты, которые он поддевал ломом. Но под плитами были громадные валуны, лежащие тут не одну сотню лет.

— Возле сейфа, — произнёс такой глухой голос, словно он из сейфа и вышел.

— Правильно решили, Герман Степанович, — поддержал его Рябинин.

— Я не вор, — взметнулся директор, забормотав стремительно и не всегда понятно. — От жизни не уйдёшь… Подвернулся соблазн. Думал, устою. И месяц стоял. А соблазн зияет…

— Какой соблазн?

— Передвигал сейф. Шатается и шатается. Как-то вечером отвернул линолеум, а плита лежит свободно. Любопытство взяло. Поддел ломиком. Боже мой, подземный ход. Тут и соблазн. Если туда спрятать товар, век не найдут. Какой же я вор? Всё до капельки цело, лежит там. Да не будь этого подземелья, стал бы я на такой путь?

— По-вашему, люди не воруют только потому, что есть замки? — не выдержал Николай Фомич.

Директор затравленно огляделся. Его тут не понимали. Но его тут поняли. Соблазн, да не понять. Кому не подворачивались соблазны? Человек живёт среди одних соблазнов. Да они, здесь собравшиеся, сами ежедневно подвергались соблазнам…

Рябинину хотелось вырастить из своей дочки человека, перевоспитать своих преступников, написать толстенную книгу о следствии, не отпускать Лиду в командировки… У Петельникова был затаённый соблазн схватиться с могучей преступной организацией, да вот не появилась ещё эта организация; был соблазн походить на Рябинина, попасть в космос, найти невероятную женщину… Леденцову хотелось походить на Петельникова, раскрыть какое-нибудь жуткое преступление, например, вырвать из рук бандита известную киноактрису или балерину и соблазнить её своим мужественным поступком. Уходящему на пенсию Николаю Фомичу было соблазнительно сделать из своей дачи что-то вроде дома отдыха для знакомых инспекторов, и он уже закупил три дивана…

Соблазны они понимали. Только не всякие — уж соблазна к чужим деньгам понять никак не могли.