Напротив окна есенинской двухкомнатной квартиры в третьем доме по Второму Павловскому переулку на длиннейшем шесте висела скворечница. До прилёта с юга скворцов её заняла воробьиная чета. Воробьи обновляли скворчиное гнездо, таскали в свой домик веточки, стебли, соломинки, кусочки коровьей шерсти. За этими птичьими заботами следил из окна Есенин, проявляя к этому, по мнению Анны, никчёмному явлению трогательное внимание.

Дело дошло до того, что Есенин потратил не менее часа на сбор строительного материала для воробьиного гнезда и всё собранное разложил на видном месте. Воробьи это сразу заметили и с присущей им бесцеремонностью перетащили все кусочки ваты и пакли, тряпочки, горсточку прошлогоднего сена в свой деревянный домик на шесте.

Анна молча следила за Есениным. Ну не ребёнок ли? Собирает, как шурум-бурумщик, всякую заваль и с видимым удовольствием смотрит в окно на этих пернатых разбойников, которые тащат всякий хлам в скворечницу.

Как-то утром Есенин поразил Анну сияющим, счастливым видом. Он не отрываясь смотрел в окно. Анне захотелось узнать, чему это радуется Серёжа. Глянула в окно — там началась жестокая баталия пернатых.

Прилетели скворцы, вернулись на прошлогоднее гнездовье, а там уже поселились воробьи.

Скворцы были крупнее, остроклювее, сильнее воробьёв. Но воробей и особенно воробьиха оказались подвижнее, юрче и отважнее.

Драка была не на шутку: летели перья и пух, раздавались скворчиные и воробьиные то ли кличи, то ли стоны.

Но наконец воробьи позорно отступили, скворчиха угнездилась в резном деревянном домике, а скворец куда-то улетел — наверное, за кормом.

С того утра начались ежедневные скворчиные концерты. Они начинались рано, задолго до ухода Сергея и Анны в типографию. Анна чутко вслушивалась в рулады скворца и наконец поняла есенинский живой интерес к птичьим голосам. Она удивилась тому, что именно скворец и его поющее горлышко открыли ей прелесть голубого и светло-зелёного мая, весеннего нежаркого солнца, первых клейких тополиных листочков. Песня скворца, как всегда, звучала на разные лады — скворец ведь передразнивает трель зяблика, флейтовую россыпь малиновки, теньканье синицы.

В это утро Анна готовила ранний завтрак, а Сергей заканчивал вчера начатую рукопись и так увлёкся, что забыл обо всём.

— Пора одеваться, — напомнила ему Анна, посмотрев на ходики.

Есенин встал из-за стола, шумно, с фырканьем умылся из рукомойника.

Белая рубашка была с вечера выстирана Анной, с удовольствием научившейся крахмалить и гладить высокий воротничок. Сергей тщательно завязал ярко-зелёный, в цвет майской тополёвой листвы, галстук. Коричневый костюм плотно охватил его стройную фигуру.

Анна придирчиво осмотрела мужа и шутливо заметила:

   — Красавец! Недаром в типографии тебя прозвали вербочным херувимом. Я даже знаю, кто первый приклеил к тебе это прозвище.

   — Кто же этот выдумщик?

   — Девочка из наборного отделения. Ершистая такая. Злоязычная. Юлькой звать.

Есенин ощупывал карманы, проверяя, есть ли носовой платок. В левом кармане пиджака нащупал что-то бумажное. Вынул. Оказалось — письмо.

   — Чёрт их знает, — с раздражением сказал он, — когда они успевают подбрасывать мне в карманы эти письма и записки. — Он глазами пробежал несколько строк и протянул бумажку Анне: — Ну это я и читать не буду. Тут про тебя какой-то змеиный шип.

Он передал письмо Анне, и губы его искривила недобрая усмешка:

   — Если можешь, не читай вслух. Прочти про себя и разорви. Надоело мне это до чёртиков. Кажется, никаких поводов не даю, а от женщин деваться некуда.

Но обозлённая Анна медленно, с нескрываемой иронией прочла письмо вслух:

   — «Милый Сергей Александрович! Я вижу Вас каждый день два раза — утром, когда вы идёте со своей супругой на работу, и вечером, при Вашем возвращении, и тоже с ненавистной мне Вашей дражайшей половиной. Издали вы, как голубь с голубкой, но я не верю, не могу верить в эту идиллию. Ваша избранница не стоит вашего мизинца — стриженая, суше сухаря, чуть не вдвое старше вас, расчётливая, как лабазница.

Не скрываю, я люблю Вас, но Вы ни разу даже не посмотрели в мою сторону. А я ведь, говорят, красива, темпераментна и образованна — говорю по-французски, играю на собственном беккеровском рояле: Шопена и Чайковского. Если бы Вы только знали, каким я вижу Вас в своих девичьих снах! Да, я девушка состоятельная, то есть, точнее говоря, с большим приданым. Ко мне уже сватались — художник, негоциант и сын богатейшего лесопромышленника. Мамы у меня нет, отец меня любит до безумия, и я наотрез отказала всем троим претендентам на мою руку и сердце. Но если Вы поманите меня хотя бы одним кивком головы, я приду к Вам на свидание в любой час и в любое место. Только узнав Вас, я поняла настоящий пафос слов из серенады Шуберта (я его тоже играю):

Сентиментально? Нет, Сергей Александрович, это голос сердца, голос первой, безоглядной, испепеляющей любви. Не смею дать Вам своего адреса. Пишите так: Москва, Мясницкая, главный почтамт. До востребования. Для NN. Меня там знают, и Ваш ответ с полным ручательством попадёт мне в собственные руки.

Пока неизвестная Вам Анастасия.

P.S. Я бы послала Вам это безрассудное письмо по почте, но... буду откровенна: уверена, что Ваша кареглазая корректорша перехватывает и читает все адресованные Вам письма. Не хочу быть причиной семейной ссоры, а Ваша супруга, бесспорно, ревнива и, чего доброго, выцарапает Ваши любимые мной синие глаза.

NN.

Ещё P.S. Письмо это незаметно вложит Вам в карман досужий человек, которого я — сознаюсь Вам — подкупила. Довольны?

NN».

Есенин стоял перед Анной, порозовевший от смущения и злости на непрошеную корреспонденцию. Она спросила не без язвительности:

   — Доволен?

Сергей вспыхнул:

   — Я же тебя просил порвать эту пачкотню и бросить в мусорный ящик.

   — В бульварном романе, — сказала Анна, — о тебе могли бы написать: «Он имел огромный успех у женщин».

Потом как ни в чём не бывало подала на стол яичницу-глазунью:

   — Ну, муженёк кареглазой ведьмы, пожалуйте к столу. А то мы из-за вашей любовной переписки на работу опоздаем.

Есенин молча сел за стол. Он знал, что Анна любила его тревожной любовью, боясь потерять, хотя он был с ней неизменно нежен, заботлив и внимателен.

Анна не ревновала его к девушкам и женщинам, которым он явно нравился, но на которых он даже не смотрел. Записки, открытки и письма, получаемые им от женщин по почте или вот так, путём подкидывания, он хладнокровно уничтожал и не хотел о них разговаривать.

В начале их сближения Сергей сумел убедить её, что юношеское увлечение — Наталья Шорина давным-давно отоснилась ему, оставив, как дымку, как облачко, след — память о невозвратной далёкой юности.

Он признался ей и в более ранней, совсем уже отроческой влюблённости, которая теперь, спустя годы, казалась ему просто потешной.

   — Было это в допотопные времена, ещё в мальчишестве, — честно рассказывал Сергей. — Я дружил (да и теперь дружу) с Николаем Сардановским, ты хорошо знаешь его. У него есть сестра Анна. Втемяшилось мне да и ей тоже, что мы влюблены друг в друга. Пришли мы с ней как-то раз в дом священника Ивана Смирнова, а там оказалась монашенка — знакомая или родственница священника. Мы с Анной, как дурак с дурочкой, взялись за руки и к этой монашенке: разними нам руки, мы влюблённые и в будущем, когда подрастём, даём слово пожениться. А если кто нарушит слово и первым женится или выйдет замуж, того обманутый будет бить хворостом.

А монашенке — что? Со смехом, но всё-таки руки разняла.