Блок приложил левую руку к виску и боялся одного — выдать своё восхищение. Это пока вредно Есенину. Пусть работает, зреет, ширит горизонт. Такие, как Есенин, рождаются для больших свершений.
Для каждого стихотворения Есенин находил особую, естественную и в то же время удивительно удачно выбранную интонацию. Просто, достоверно, словно рисуя будничную, но трогательно-близкую деревенскую картину прозвучали стихи «В хате».
Русской удалью, богатырской неистраченной силой пролились слова о рекрутах приокской деревни — «По селу тропинкой кривенькой», и Блок как будто и впрямь услышал разливы голосистой гармони-ливенки.
А когда Есенин, подняв обе руки, выдохнул из себя искреннее признание в любви к России:
у Блока к горлу подкатил горячий комок, и он невольно сделал глотательное движение.
Стихотворение лилось за стихотворением, и они касались всех сердечных струн — будили то грусть, то восторг, то удивление перед неповторимой Россией.
И была минута, когда Блок едва не выдал свой восторг перед есенинскими строками, перекликавшимися с его, Блока, давнишними строками, которыми он когда-то гордился.
Есенин читал:
«Разве это не родство с моим восприятием многоплеменной Руси? — думал Блок. — У меня: «Чудь начудила да Меря намерила». У него: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди». Но у юнца это, я чувствую, не подражание, а невольное совпадение восприятия».
А Есенин всё ещё пребывал в тревоге. Блок начинал казаться ему мраморным бюстом, чьё каменное сердце не трогают стихи. К тому же Есенин чувствовал, что читает он, как никогда, хорошо. Голос был послушен ему, и он владел им, как виртуоз-музыкант владеет своим инструментом — скрипкой или роялем. Всю свою неотразимую сердечность, всё своё мастерство чтеца решил он вложить в исполнение привезённой в Петроград поэмы «Русь». Неужели и её встретит холодным равнодушием хранящий невозмутимое спокойствие бестрепетный Блок?
Пауза длилась дольше всех предыдущих. Блок молчаливо ждал. Есенин непроизвольным, выдававшим предельное волнение движением руки взлохматил волосы, и это сделало его ещё красивей.
Он отступил от стола ещё на шаг, опустил безвольно руки и произнёс отчётливо, словно отпечатал крупным шрифтом, краткое название поэмы — «Русь».
Блок удивлённо поднял брови: «Поэма? «Русь»? Вон на что дерзнул юнец!» Блок привык к мысли, ему много лет твердили тонко понимающие люди и весь критический синклит, что его стихи о России — это не превзойдённые ещё никем шедевры, это бесспорная классика.
И вот из глуши России, с берегов тихой Оки, из древних мещёрских чащоб, явился уж не соперник ли его, Блока, на поэтическом поприще? Нет, конечно, не соперник, как это такое может прийти в голову? Не соперник, но, кажется, соратник, сотоварищ, рискнувший поднять глубочайший пласт темы о России!
«Какой это всё-таки нравственно здоровый талантище! Он даже сам не подозревает этого. А впрочем...»
Блок хотел уже нетерпеливо сказать: «Читайте!»
Но в это мгновение Есенин тихо, вполголоса, но так проникновенно, нежно со всей полнотой сыновней любви к Руси произнёс первые строчки поэмы:
А дальше Есенин уже не слышал своего голоса, не владел своими жестами, не помнил, как он читал свою «Русь», но знал не разумением, а неошибающимся сердцем, что читает он хорошо. И ещё знал Есенин, что он наконец-то растопил ледяное, как он подумал было, сердце Блока.
Не помнил Есенин и того, как он с пронзительной, щемящей, ощутимой тоской-любовью выдохнул из себя потрясшие Блока строки:
И, обессиленный, упал в кресло прямо на обёрнутый в газету свёрток своих рукописей, закрыв глаза, тяжело и прерывисто дыша.
В наступившей вдруг тишине слышно было только тиканье старинных дедовских часов.
Молчал Блок. Молчал Есенин. Всё, что должно было свершиться в этот незабвенный для Есенина час, уже свершилось.
Блок скосил глаза на Есенина и, поражённый бледностью, залившей его лицо, понял, что больше молчать нельзя.
— Я очень внимательно выслушал ваши стихи, Сергей Александрович, — с трудно дающимся ему спокойствием, даже суховато заговорил Блок. — Не скрою, я ожидал худшего. Много, очень много раз я выслушивал стихотворные опыты людей вашего возраста. Тем приятнее мне было понять, что ваши стихи, в отличие от множества мною слышанных и прочитанных, — это не баловство, не школярство, а профессиональная работа. Вы сами понимаете, что совершенство у вас впереди. Но и сегодняшние ваши стихи свежи, лишены элементов подражательства. Я беру на себя ответственность назвать их талантливыми.
Блок снова искоса взглянул на Есенина и обрадовался: Есенин порозовел, в глазах было синее сияние счастья.
— Я, по правде сказать, не понимаю наших петроградских редакторов, — продолжал Блок, — как они смогли остаться безучастными к вашим, повторяю, талантливым стихам. Вы их великодушно простите. Я объясняю всё это тем, что до редакторов стихи ваши попросту не доходили. Люди, готовящие рукописи, — ну там всякие секретари, рецензенты, референты задерживали их, а может, и просто не читали. Вы ведь для них так называемый самотёк, мальчик из провинции. Но я по мере моих сил помогу вам через своих друзей.
Есенин, сияя счастливыми глазами, не мог вымолвить ни слова. Главное было сделано — стихи дошли до сердца Блока. Лучший из нынешних русских поэтов признал его талант и право на печатание стихов в столице страны. Мечта его жизни сбылась. Нахлынувшее счастье на какое-то время лишило его речи.
— Я вспоминаю себя в вашем возрасте, — с грустью сказал Блок. — Это, к прискорбию, неповторимое время. Я тогда уже писал стихи. И знаете, Сергей Александрович, в чём больше всего нуждался? В искреннем совете мастера художественного слова. Кроме вдохновения есть ведь и секреты мастерства, если хотите, непреложные правила поэтического ремесла. Мы с вами преимущественно лирики. От этого не уйти. И вот я в ваши годы мучительно бился над формами лирических стихов. Я знаю, что такое муки слова.
«Что такое лирическое стихотворение?» — спрашивал Блок самого себя и тут же вслух отвечал с ясностью, приобретённой громадным опытом:
— Лирическое стихотворение — это всегда, прежде всего, миниатюра. Оно не должно быть чересчур длинным. Идеальная мера лирического стихотворения — двадцать строк, поверьте мне и запомните, Сергей Александрович. Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее двадцати строк, оно безусловно потеряет лирическую напряжённость, оно станет бледным и водянистым. Мой вам дружеский совет: учитесь быть кратким! Помните всегда: идеальная мера лирического стихотворения — двадцать строк!
Не посетуйте, если я обращу ваше внимание, Сергей Александрович, на некоторое увлечение ваше диалектизмами, выражениями, свойственными и понятными в одной-двух губерниях. Мне, признаться, поцарапали ухо такие ваши, должно быть, исконно рязанские словечки, как «сутемень», «корогод», «бластились».