— Да, посылал, и не один-два, а много раз. И как говорится, ни ответа ни привета.

   — Но вы в записке упоминаете какие-то журналы...

   — Я имел в виду московские газеты и журналы.

   — А поконкретнее?

   — Первые мои публикации — это стихи «Берёза», «Воробышки», «Пороша», «Село», «Пасхальный благовест», «С добрым утром». Они появились в прошлом году в сытинском детском журнале «Мирок». В журнале «Проталинка» опубликовано стихотворение «Молитва матери». В газете «Новь» было стихотворение «Богатырский посвист». В журнале «Друг народа» помещено стихотворение «Узоры». В журнале «Млечный Путь» было стихотворение «Кручина». Журнал «Огниво» однажды вышел с моими «Двумя сонетами», а журнал «Жизнь» — со стихами «Моей царевне». Были ещё стихи в журналах «Путеводный огонёк» и «Красный смех». Но право же, Александр Александрович, это домашняя моя библиография ничего не говорит ни уму, ни сердцу. Вы, наверное, эти журналы и в руках-то не держали.

   — Вы правы, Сергей Александрович. Как поэт вы для меня пока терра инкогнита — земля неизвестная.

Есенин смотрел на Блока, сознавая, что впервые в жизни видит настоящего большого поэта, и этому поэту он сейчас вручит свою судьбу. Видно, у каждого человека в жизни наступает час решения извечного гамлетовского вопроса: быть или не быть?

Он так волновался, что лицо его горело. Он провёл рукой по лбу и по щеке, и рука ощутила горячую влагу. (Пройдёт семь долгих лет, и Есенин напишет в «Автобиографии» честные строки: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что я в первый раз видел живого поэта»).

Есенин сказал:

   — Важное дело, о котором я вам писал, состоит в том, что я вам вручаю свою судьбу. Я должен узнать от вас, поэт я или только жалкий притворщик, рифмующий в стотысячный раз вслед за множеством рифмачей «кровь — любовь». Если вы разрешите, я прочту вам сейчас свои стихи, какие я сам считаю лучшими. Не щадите меня, не жалейте, мне не надо ни скидок, ни снисхождения. На Олимп есть одна прямая и честная дорога — дорога таланта, одержимости, непрерывного труда. Извилистых, обходных, козьих троп на Олимп нет.

Скажите мне правду. Вы для меня высший авторитет и справедливейший судья. Как вы скажете, так и будет!

Блок был взволнован этими неожиданными для него, идущими от молодого, смелого сердца словами. Он ещё раз пожалел, что не знает ни одной есенинской строчки, и действительно, названных Есениным журналов даже в руках никогда не держал. Но и отказать Есенину в его человеческой просьбе Блок, конечно, не мог да и не хотел. Очень уж подкупающе искренен, мужествен, даже драматичен был тон есенинских слов. Так говорят люди, идя на подвиг или на смерть.

Блок чутким внутренним слухом распознал в есенинских словах что-то своё, родственное.

   — Читайте, Сергей Александрович. Гражданский долг велит мне выслушать вас в нерасторжимости холодного ума и горячего сердца.

Есенин поднялся с кресла и лёгкой, неслышной, одному ему присущей походкой быстро вышел из кабинета и тотчас вернулся со свёртком, обёрнутым газетной бумагой.

«Рукописи», — догадался Блок и выжидающе смотрел, думая, что юноша сейчас развернёт свёрток, вынет выбранные для чтения стихи. Но, к его удивлению, Есенин небрежно бросил свёрток на кресло, на котором только что сидел, и встал перед Блоком шагах в двух от письменного стола. На какие-то секунды он задумался, видимо решая, с чего начать и в каком порядке читать стихи, которые он, очевидно, знал наизусть.

Блок видел, как в короткий срок изменился Есенин: лицо порозовело, словно чистый заревой тон высветил его изнутри. Глаза налились синью весеннего неба. Он был одухотворён, словно всё будничное, повседневное и мелкое отлетело от него, и он собирал все свои душевные силы для того, чтобы отдать сейчас — всё равно, одному человеку или всему человечеству — самое заветное и сокровенное, ради чего он жил на земле.

Начал он, по своему обыкновению, глуховатым голосом с еле заметной хрипотцой, а правую руку заложил за затылок, словно поддерживая ею задорно вскинутую голову с золотым ворохом мягких, рассыпающихся волос:

Блок вздрогнул от неожиданности, от облегчения, что, слава Богу, то, чего он опасался, более того — боялся — миновало его. Уже с первых строк мастерски сделанного, вдохновенного, самобытного стихотворения он поверил, что перед ним подлинный, даровитый, выдвинутый народом поэт.

Двенадцатистрочное, полное лесного аромата, овеянное весною, насквозь русское, юношески трепетное стихотворение растрогало, взволновало, освежило Блока, и ему вдруг вспомнилась своя неповторимая, далёкая уже теперь весна, когда он, безоглядно влюблённый в Любу Менделееву, бродил по берёзовым перелескам в окрестностях подмосковного имения Шахматово и восторженно слагал «Стихи о Прекрасной Даме» — первую свою книгу, в которой дышал жар его романтической, рыцарски чистой души.

Есенин, прочтя первое стихотворение, сделал малюсенькую паузу, чуть приметно взглянув на Блока. Лицо того было непроницаемо-спокойно, ничего нельзя было прочесть в нём самому зоркому наблюдателю, но если бы Есенин был постарше, поопытнее, он бы понял, что Блок искуснейше прячет свои чувства и ему, если уж говорить правду, хочется улыбнуться юному Есенину — открыто, дружески, благодарно и сказать:

«Будя! Хватит! Мне и по этим двенадцати строкам ясно, что вы, Сергей Александрович, поэт, наделённый чудесным талантом. Это моё твёрдое убеждение, но я не скажу вам об этом. Рано! Ведь я не только поэт, но и педагог, если хотите знать, наставник. Испытание успехом, славой — да будет вам известно — труднейшее из испытаний. У молодого от славы может закружиться голова. А вам надо работать. Поэтому я выслушаю с наслаждением всё, что вы прочтёте, но — вы уж простите меня! — я буду с вами сдержан, скуп на похвалы, даже холоден. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы открыть перед вами двери редакций лучших наших газет и журналов. Но в честь вашего таланта и для пользы дела не премину указать вам даже на мельчайшие недостатки стихов ваших. В этом сила настоящей дружбы. Читайте, дружок, читайте, хотя мне уже и так всё ясно».

Но, не умея прочесть этих мыслей Блока, Есенин видел бесстрастное, бледное, усталое лицо величайшего из живущих сейчас в России поэтов и не без тревоги начал читать второе стихотворение:

Блок вслушивался в звучание каждого слова, и перед ним вставала Русь с её древними поверьями, с её колдовской природой, с зелёными светлячками в березняке, с сочными травами, с дремучими лесами, с русыми, сероглазыми людьми, живущими одной жизнью с полями и озёрами.

Снова пауза, быстрый взгляд Есенина на спокойного с виду Блока, и уже снова звучал, теперь уже без хрипотцы, звонкий, хрустальной чистоты есенинский голос:

Блок слушал чутко, всем сердцем, давно у него не было такого поэтического праздника. Он знал, как никто, весомость, цвет, звучание, вкус каждого отобранного для строки, единственного из множества слова. Он величайте ценил не только искренность, задушевность, исконно русскую напевность стихотворения, но и поразительное чисто литературное мастерство молодого поэта.

Это уж не подмастерье, а мастер!

А Есенина подхватила волна ещё небывалой у него удали, раскованной свободы слововыражения, мастерства чтения.