В ответ на эти упреки Нэнси ограничивается гримасой, означающей: «Я очень занята, я молодая жена и мать, а не старая наседка, помешанная на столах и стульях. Роль женщины я понимаю более широко».
Но в этой новой роли она не желает опустить ни одной детали. Она хочет вязать, шить, своими руками одевать ребенка. Ругательски ругает школу, где их не учили ни шить, ни стряпать. Поносит учительниц: «несчастные старые суфражистки».
- Но я тоже была суфражисткой, - говорит Табита. - Ты не имеешь права презирать суфражисток. Некоторые из них пожертвовали жизнью, чтобы добиться для тебя права голоса.
- Ты была не настоящая суфражистка, - возражает Нэнси, составившая себе о суфражистках собственное, весьма субъективное представление. И в увлечении новым искусством, имя которому жизнь женщины - дети, шитье, стряпня, - она готова чернить всех, кто на него ополчался, все поколение ее матери. Она говорит о них с гневной насмешкой: «Любители единственного числа - один голос, одна шляпа, один ребенок, и все никудышнее». Сама она намерена иметь «настоящую семью» - шестерых детей, не меньше.
- Думаю, у Джо найдется что сказать по этому поводу, - сухо замечает Табита.
- Да, от Джо их придется держать подальше. Но это уже вопрос метода, правильной организации дела.
117
Табита всегда готова критиковать Паркина, потому что его роман с Филлис, по словам Годфри, продолжается и он, по-видимому, серьезно к ней привязан. «Похоже, что это особый случай», - говорит Годфри. Сам он остался преданным другом Нэнси и хочет с помощью Табиты утаить от молодой жены открытие, к которому она, очевидно, еще не подготовлена. - Не пускайте ее в город, когда он в отпуске, - говорит Годфри, - я буду вас-предупреждать.
Но однажды Паркин привез свою Филлис в Эрсли на конец недели. Они остановились в Гранд-отеле и демонстративно появляются вместе на улице. Бонсер сразу узнает об этом от одного из своих дружков и, радуясь всякому случаю насолить Нэнси, которую он считает своим врагом, потому что она заботится о Табите, говорит ей: - Этот твой муженек поселил свою девицу в Гранде. Я всегда говорил, что он гад - никаких традиций!
Нэнси, не скрывающая своего презрения к Бонсеру, не удостаивает его ответом. Но, побывав тайком в Эрсли, рассказывает о своих впечатлениях весьма откровенно: - Да уж, не ожидала. Ты бы видела эту особу! Даже не красивая. Какая-то блондинистая размазня, и притом явная дура. Я думала, у Джо хотя бы есть вкус.
Наутро за завтраком она вдруг спрашивает: - Ты как думаешь, Джо привез эту тварь в Эрсли нарочно, чтобы меня уесть? По-твоему, он меня ненавидит?
Вопрос этот не дает ей покоя, она то и дело к нему возвращается. «Не может быть, чтобы он до такой степени меня ненавидел, это же утомительно». Или замечает: «Джо, конечно, подлец, но он не мстительный».
Она стала задумчива, даже рассеянна. Проклятый вопрос свербит у нее в мозгу, как те песчинки, что, проникнув в раковину, заставляют устрицу постепенно вырабатывать жемчужины.
- Не знаю, за что, собственно, ему меня ненавидеть, - говорит она через неделю, когда навязчивая мысль отразилась и на ее лбу в виде двух тонких вертикальных морщинок между бровями, и в ее голосе, который звучит осудительно.
А через месяц, когда они с Табитой мирно коротают вечер, благо Бонсер в Эрсли выпивает с приятелями, она заявляет: «В общем-то, не знаю, почему бы Джо и не возненавидеть меня; я его жена и родила ему ребенка, а для него и то и другое нож в сердце, хуже, чем отстранение от полетов». И опять становится оживленной, деятельной. Она развязалась с проклятым вопросом, сделала свою жемчужину твердой и гладкой.
Но в ней прибавилось раздражительности и строгости. Морщинки и осудительные интонации исчезли не до конца. Усилия мысли отложились в виде душевной горечи, как соли в суставах спортсмена. Она бранит Табиту. С горничными, молоденькими девушками, которые пошли в горничные только потому, что их по возрасту или по неблагонадежности не взяли на завод, она так строга, что Табита вынуждена за них заступаться: - В такое трудное время выбирать не приходится.
Но Нэнси, выставив вперед полную грудь, отвечает решительно: - Что они бездельничают - это еще куда ни шло. Но водить сюда мужчин я им не позволю. Это бы значило вообще махнуть рукой на дисциплину.
Чем больше у нее обязанностей, тем ей как будто приятнее. С грязью от беженцев она воевала чуть ли не более яростно, чем Табита, но, когда в 1944 году те наконец добились, чтобы их увезли в Лондон, ей словно чего-то недостает. Она с радостью встречает нового гостя, поначалу напугавшего Табиту, - старого Гарри, которого по каким-то секретным военным соображениям выселили из пансиона на юго-восточном побережье.
Гарри пять лет как овдовел, три года как бросил практику и предпочел одиночество, лишь бы не жить вместе с молодой женой Тимоти, которую он изображает тиранкой, одновременно скупой и излишне суетливой, неспособной создать в доме атмосферу покоя и сердечного тепла. Он горько оплакивает свою верную Клару. Без нее он уже не смог больше работать и вообще почти потерял связь с жизнью. Слишком долго она лишала его всякого человеческого общения. Он беспомощен и раздражителен, сморщенный старичок, немногим солиднее Табиты. От прежней его энергии и целеустремленности остались одни внешние проявления. Уже за завтраком он начинает торопиться, но через полчаса возвращается из сада или с поля усталый и растерянный, словно сам не знает, зачем ходил туда. Он часами сидит, словно погруженный в раздумье, и вдруг подскакивает от стука дождя по стеклу и говорит: «Дождь пошел» либо вздрагивает, заслышав шаги Табиты, и сердито покрикивает: «Посиди ты спокойно, Тибби. Правду Нэнси говорит - ужасная ты непоседа. Да и то сказать, ты с детства была неугомонная».
Табита в его глазах, как и прежде, малый ребенок, человек несерьезный, чья безответственность и сейчас еще таит в себе угрозу. Его воображение, давным-давно загнанное в глубокий туннель, где оно продвигалось ползком, пока туннель внезапно не кончился вместе с его работой, повернуло вспять от мрака впереди к ближайшей светлой точке в другом конце туннеля. А там ему видится детство и непослушная, неуемная Табита. «Ты всем нам доставила много волнений; и честное слово, было из-за чего волноваться. Надо же, сбежала с этим проходимцем!» И, видя, что Табита качает головой, продолжает громче: «А мне все равно, он и был проходимец, иначе не скажешь. Сманил восемнадцатилетнюю девушку, даром что была своенравная. Всю твою жизнь загубил».
- Но, Гарри, моя жизнь сложилась не так уж плохо.
- Гм. Сперва этот тип с журналом, потом тот старик, что все основывал новые компании, пока не обанкротился, а теперь вот это.
Собственную жизнь он явно считает образцовой. С одобрением отзывается о Тимоти, у которого теперь большая практика, даже о жене Тимоти, хоть она и отказалась взять его к себе. - Она хорошая жена для врача. Деловая женщина.
Главным лицом в Амбарном доме ему представляется Нэнси. По вечерам, когда она входит в гостиную, он поднимается с кресла. - Садись, милая, отдохни, день у тебя был трудный. И что бы мы без тебя делали.
Нэнси позволяет усадить себя в удобное кресло, подложить подушку, пододвинуть корзинку с шитьем. Она уже и держится, как мать семейства, и выглядит на десять лет старше своих двадцати четырех. Она шьет и вяжет сосредоточенно, с сознанием, что выполняет нужную работу, и время от времени, начиная новый ряд или вдевая новую нитку, с важностью напоминает Табите о каком-нибудь серьезном деле - что белье в отеле пришло в ветхость или что одну из горничных верхнего этажа надо бы сменить.
В разговор вмешивается радио - передают, что в Италии идут ожесточенные бои, английские части медленно наступают на сильно укрепленные позиции противника.
В гостиной покойно, уютно. Потрескивает огонь в камине, сверкая на начищенных щипцах и кочерге. Старик посасывает погасшую трубку и глядит в огонь, морща брови. Он разомлел от тепла, морщины его залегли навечно, как у старой собаки, он, вероятно, ничего не слышал. Табита в съехавших на кончик носа очках вяжет ритмично, не останавливаясь. Нэнси опять берется за отложенное было шитье, резко бросает: «Вот так-то!» и решительно втыкает иглу в материю.