И всех живо приставил к делу - уничтожить следы палатки, исправить, дороги, а в доме все протереть и отполировать до полного блеска.
- Мы им покажем! - твердит он, и даже в его жестикуляции появляется что-то угрожающее.
- Я жду одного знакомого, - сообщает он Табите. - Нацепи свои камешки.
- К завтраку, Джеймс?
- Да, да, Берти, сейчас же. Забудь про все эти правила. Чем больше правил нарушать, тем лучше - сразу видно, что ты человек деловой.
И Табита, чувствуя себя глупо, но не решаясь ослушаться, надевает брильянтовое колье и серьги, чтобы принять неказистого человечка по фамилии Экстейн - с желтым испитым лицом и белыми волосами. Он приехал на два часа раньше времени и тут же начинает бегать по дому и все разглядывать. Он желает увидеть картины, восторженно ахает над мебелью, коврами, парком, розами. С его узкого личика, в котором хитрость опытного дельца сочетается с наивным, ненасытным любопытством, не сходит улыбка, словно он говорит: «Как все очаровательно, как приятно жить на свете!»
Он заглядывает на завод и восхищается, заявляет, что конвейер гениальная идея, «во всяком случае, с точки зрения рекламы, мы о вас напишем, сэр Джеймс, приготовьте фотографии» - и на следующий день приезжает опять, на этот раз с двумя приятелями. Один из них - Хакет, высокий и лысый, с необыкновенно светлыми глазами; другой - некий Гилмен, тот похож на боксера и говорит, как выходец из лондонских низов.
Эти двое тоже осматривают завод, а Экстейн тем временем играет Табите на рояле, очень плохо, но с большим чувством. А затем Голлан увозит их всех обратно в Лондон.
Но, вернувшись наутро домой, он только передает Табите букет от Экстейна и уверяет ее, что она произвела хорошее впечатление. - Ты ему понравилась, Берти, покорила его, а у него губа не дура. Мог бы стать джентльменом, да не захотел; ни к чему ему это. Предпочитает жить в свое удовольствие.
А когда она спрашивает, какие у него планы, раздраженно отмахивается: Все в порядке, бояться нечего.
- Да я не боюсь, Джеймс, мне просто интересно.
И тогда он рассказывает ей, коротко и небрежно, как успокаивают надоедливого ребенка, что будет создана новая компания под названием «Моторы Хэкстро Холт». Ей будут переданы активы прежнего акционерного общества, а возглавлять ее будет он сам. - В этом и была главная загвоздка - кому быть во главе. Но они уступили. Я знал, что добьюсь своего.
- Ты доверяешь этим людям, Джеймс?
- Доверяю? Нет. Мошенник на мошеннике. Да ты не фыркай, все в порядке, я за ними пригляжу, мы друг друга понимаем. - И продолжает, бросив на Табиту сердитый взгляд, как будто она что-то возразила: - Конечно, мошенники, а кого еще на такое подобьешь? Мошенники, Берти, тоже бывают полезны, если с умом их использовать. С ними хорошо идти на риск, ведь им терять нечего. - И ворчит, что за завтраком на Табите было старое платье: - Говорил я тебе - обнови свои тряпки. Да, это важно.
А вечером - опять выговор, зачем редко принимает гостей. Это новый Голлан, резкий, вспыльчивый, или, может быть, прежний Голлан, тот, что лет двадцать-тридцать назад выбился из бедности и до смерти заездил первую жену, неуемная самолюбивая воля, подхлестнутая осечкой, как давнишний нефрит обостряется от холодного ветра. У него даже голос изменился, точно ногтем скребет по стеклу. Он кричит на прислугу, а когда Табита пытается его урезонить, обрывает ее: - Ничего, это им полезно. Лодыри, распустила ты их. - И видно, что он в самом деле обижен на этих людей, которые, по его мнению, с утра до ночи бьют баклуши.
С Джоном он почти не разговаривает, и тот остерегается его, как путешественник в джунглях остерегается дикого зверя, после встречи с которым от всей его мудрости, достоинства и грации только мокрое место останется.
Но как-то вечером, после обеда, Голлан вдруг рявкает: - Ты в Оксфорд хочешь?
- Я еще не решил... меня, правда, включили в конкурс на стипендию в колледже святого Марка...
- Бог с ней со стипендией. В благотворительности ты не нуждаешься. Запишись немедленно. - И говорит Табите, что готов положить мальчику тысячу фунтов содержания в год. А на ее слова, что это слишком много, обиженно кричит: - Слишком много? Ты что же, думаешь, я столько не наскребу? Нет уж, если Оксфорд, так с форсом, чтобы там все рты разинули.
И теперь-то Джон, разумеется, берется за работу всерьез, чтобы получить стипендию, а так как способности у него отличные и в Брэдли его хорошо натаскивают по древним языкам, то через полгода стипендия ему присуждается.
Голлан, увидев его имя в «Таймс» и поняв, что мальчик отличился, поздравляет его в таких выражениях: - Значит, утер им нос? Ну и правильно. - И дарит ему небольшой спортивный автомобиль. - Вот, пусть знают в твоем Оксфорде. Пусть подожмут хвосты. - Точно таким же тоном он заявляет: Этот мне кайзер! Ну погоди, мы ему, черту-усатому, покажем, где раки зимуют!
Немцы для него - всего лишь особого вида конкуренты, личные враги в мире, попытавшемся разорить его, Джеймса Голлана.
68
Люди, утверждавшие впоследствии, что войну с кайзером породили фабриканты оружия вроде Голлана, конечно же, писали историю вспять, а история вспять не движется. Войну породили не фабриканты оружия, а скорее поэты; да и вообще сомнительно, чтобы войну можно было породить, равно как и погоду. В мире всегда дуют ветры противных мнений, ходят тучи воображения, наблюдается смена температур, местных и национальных; и электричество повсюду одинаково зажигает лампы и ударяет в церковные шпили. Ошибались и те, кто, восхищаясь Голлан ом, уверял, что он - один из немногих крупных деятелей в Англии, заранее предсказавших войну.
До войны Голлан, в сущности, не был особенно крупным деятелем, а войну уже двадцать пять лет предсказывали все мыслящие люди в Европе. Чего они не предвидели, так это времени, когда она начнется, ее характера и собственного к ней отношения. Они воображали, что на их век мира в Европе хватит; война представлялась им похожей на последнюю из серьезных европейских войн, франко-прусскую, которую население воюющих стран (вне района военных действий) почувствовало лишь как бум, а затем спад в промышленности. Что же до их отношения к войне, то, если они призывали к оружию, их обвиняли в милитаризме, а если искали соглашения с Германией высокомерно одергивали.
Интуиция Голлана, очень простого человека, мало сведущего в политике, а потому неспособного взвесить второстепенные факторы, сказалась в том, что он понял: война начнется скоро и потребует механизированного транспорта. Поэтому он и основал компании «Грузовик Голлана», «Оси Голлана» и «Подшипник Голлана».
В отличие от «Моторов Хэкстро» это были поначалу небольшие компании с капиталом, добытым из сомнительных источников, под высокие проценты; но они позволили Голлану войти в контакт с знаменитой стальной фирмой «Брайтхаус», изготовлявшей броневые плиты и морские орудия, а затем в том же году стать членом ее правления.
Финансовая система, на которой держалась эта новая группа компаний Голлана, была, вероятно, весьма непрочной. Более почтенные и осторожные фирмы с самого начала смотрели на нее косо. Но Голлан еще до войны загребал большие прибыли; и самым фактом своего успеха он подрывал престиж более осторожных финансистов.
А престиж этот уже много лет как пошатнулся. Иными словами, то, что двадцать лет назад считалось осторожным, теперь выглядело косным. Новая финансовая аристократия, сменившая старую аристократию, земельную, вовсе не отличалась осторожностью. Она ничего не охраняла. Не имела собственных социальных теорий и критериев. Она знала одно - конкуренцию, без которой и не могла бы существовать.
Прибыли Голлана всегда были непонятны, но он находил средства для очень крупных затрат. В Хэкстро теперь не переводились гости, это было время прославленных приемов в саду, на которые сотни людей съезжались специальными поездами, на которых встречались, с видами на взаимную выгоду, герцогини и министры, акционеры компаний Голлана, финансисты всех рангов от мелкого банкира до основателя дутых, акционерных обществ, чудом избежавшего тюрьмы. Приемов, на которых, по общему мнению, публика собиралась скучная, вульгарная, разношерстная, но на которые все ездили ради угощения и цветников, чтобы посмотреть на знаменитостей, разнюхать, как лучше поместить капитал, и потом полгода обо всем этом судачить.