Джон, дивясь и конфузясь, выходит вслед за ним на дорогу, где стоит, загородив ворота, огромный небесно-голубой с серебром открытый «бентли».

- Недурной драндулет, - говорит Бонсер. - Дает сто миль в час, хотя это не так уж много.

Они несутся по узким пыльным дорогам, и Бонсер, откинувшись на сиденье, правя двумя пальцами, болтает о своих автомобилях - сплошь уникальных, о своих костюмах - ему шьет портной, который вообще-то работает только на членов королевского дома, о своих штиблетах - десять фунтов за пару. - Мое правило - чем лучше, тем лучше. Я ведь не богач, Джонни, до Ротшильдов мне далеко. Я живу скромно. Когда-нибудь, вероятно, куплю себе настоящий дом, а пока существую по-бивачному на Джермин-стрит. Так, знаешь ли, холостая квартира. Заходи, всегда буду рад тебя видеть. Позавтракаем в «Рице». Это, конечно, не самый высший класс, но удобно, и меня там знают. Я там обычно угощаю клиентов, в моем деле это необходимо.

А дело его - основывать и возглавлять резиновые акционерные общества. Я не хочу сказать, что я непогрешим, Джонни, но в конъюнктуре немножко разбираюсь. Вот хоть на прошлой неделе - заработал на повышении акций около четырех тысяч. Не так плохо, за одну-то неделю. На это не всякий способен. Тут требуется шестое чувство, интуиция. У меня бабка была ясновидящая, может, в этом все дело. Шотландка была, очень древнего рода.

- А как была ее фамилия?

- Скотт. Кажется, родня тому типу, что написал «Владычицу Шалотта» [10]. И кстати, не забудь, передай от меня поклон мамочке.

- Да, конечно.

- И старому миляге Джимми Голлану. Ему, я слышал, банки ставят палки в колеса с этими его аэропланными затеями. Если ему потребуется ссуда, я, наверно, смогу устроить. Есть такой синдикат, там могут этим заинтересоваться. Пока, понятно, ничего определенного не говори, просто скажи, что группа Билмен, резинщики, держит авиацию в поле зрения.

А после грандиозного чая, за которым Бонсер пьет виски, он на той же бешеной скорости доставляет Джона обратно в школу, дарит ему золотой и исчезает на четыре месяца. И адреса своего на Джермин-стрит не оставил.

64

Джон не знает, что и думать. У него нет критериев для суждения о таком человеке. Он только взбудоражен, словно опыт его внезапно обогатился событием, казалось бы и смешным, но от которого смехом не отделаешься. На целых две недели Тоуд с его толкованием классической древности заметно тускнеет в его глазах. Он все время вспоминает Бонсера. «Но как мог этот немыслимый наглец стать моим отцом? Что общего могло быть у мамы с таким пшютом?»

И когда, приехав в Хэкстро на каникулы, он воскресным утром смотрит на мать - черное закрытое платье и жемчужный крестик на шее, новые белые перчатки на крошечных, коротковатых руках, сжимающих молитвенник в кожаном переплете, лоб чуть нахмурен: надо полагать, она заранее не одобряет какой-нибудь гимн или проповедь, подбородок вздернут, глаза тревожно блестят, чопорно-опрятный вид, за которым, как всегда, прячутся внезапные вспышки, - он даже смеется от изумления. И как она только его терпела, в таких-то костюмах?

С ней он до крайности мил, горячо сочувствует ее воскресным нападкам на церковь, не умеющую делать свое дело. «И к чему такие проповеди? Надо же было додуматься - в первый день пасхи прочесть проповедь об убиении людей просто из злобы! Это даже не по-христиански и только на руку безбожникам будут потом говорить, что церковь - чушь!» Но про Бонсера он ей на этот раз не рассказывает. Только сохранив эту встречу в тайне, он может чувствовать свою независимость и терпимо сносить царящую в Хэкстро атмосферу недостойного, истерического волнения.

Тоуд, процитировав Тацита «говорили о диковинах, ураганах, редкостных птицах, чудовищах» и неожиданно добавив с беззвучным смехом: «Смотри газеты», - заклеймил аэроплан, низвел его на роль игрушки для черни.

Джон, как и Тоуд, как и Труби, ненавидит всякие мании; авиация же после перелета Блерио через Ла-Манш превратилась в настоящую манию. Полеты из стадии сотрудничества перешли в стадию конкуренции. Началась эра гонок, рекордов.

Повсеместно богатые люди, заинтересованные в новшествах и изобретениях, предлагают премии. Хармсворт из «Дейли мейл» заплатил Полхену 10000 фунтов за успешный перелет из Лондона в Манчестер; Дакет, отложив на время меценатство и особенно - поддержку постимпрессионистов, предлагает 15000 за перелет через всю Европу с тремя посадками.

Эти воздушные гонки порождают еще больший азарт, чем двадцать лет назад - гонки автомобилей. Для соревнования в борьбе за всемирную славу строятся десятки аэропланов всевозможных размеров и видов.

«Голлан-Роб» уже внесен в список соискателей на премию Дакота. Бригада Роба трудится день и ночь. Уже ходят слухи о шпионах, о похищенных чертежах. У ангаров дежурит охрана.

В этой атмосфере азарта и преданности делу все слегка помешались. Знаменитые цветники в Хэкстро по-прежнему ухожены и прекрасны, но на великолепной лужайке, прямо перед окнами гостиной, воздвигнут гигантский шатер, в котором «Голлан-Роб» укрыт от непогоды и любопытных глаз.

Вокруг этого шатра сосредоточена жизнь всей округи. Это - святилище, у входов в которое стоят часовые, дабы не впускать туда кого не следует, всяких париев, коим запрещено приближаться к божеству. Кучка таких личностей - гости прислуги, лавочники из деревни - постоянно толпится у въездных ворот, глазея на огромную палатку. А избранные - инженеры, Голлан, Табита - то и дело заходят туда, словно для того, чтобы вознести молитвы.

Вероятно, эти поклонники машины не только любуются ее красотой и мощью, но и правда готовы молиться на нее, взывать к ней. Для них она больше чем идол, ибо сама наделена сверхъестественной силой.

И Джон в сознании своей независимости, встретив мать, спешащую в шатер с тем же озабоченным лицом, с каким она утром шла в церковь, на ее возбужденный вопрос: «Джон, хочешь посмотреть?» отвечает без всякого усилия: «Конечно, с удовольствием».

Часовой, приподняв полу палатки и пропуская их внутрь, весело улыбается, как жрец оккультной религии, словно бы говоря: «Все мы посвящены в тайну».

И Джон, глядя вверх на высоченный узкий триплан, отдает ему должное:

- Большущая махина.

- Самая большая в мире.

А триплан и в самом деле почти касается верха палатки. Со своими тремя ярусами крыльев он кажется высотой с трехэтажный дом - он слишком велик для хрупких деревянных частей и длинных, изящных стоек. А от августовского солнца, пробившегося сквозь брезент, все это сложное сооружение кажется и вовсе невещественным. Расчалки - лучи, стойки - столбы мерцающей пыли, верхние крылья - слепящие искры, увиденные сквозь горизонтальное преломление в воздухе. Это не столько трехмерная конструкция, сколько геометрическая задача, решенная в какой-то полуматерильной полувоображаемой среде.

- Но для своих размеров он мне кажется, какой-то хрупкий.

- Ошибаешься, - говорит Табита, - он очень прочный.

И Голлан, неизвестно откуда взявшийся, кричит: - Прочность необычайная, в том-то вся и суть.

Белый полотняный костюм, жесткий, как новый парус, велик ему, он выглядит в нем точно мартышка в бочке. Он быстро переводит взгляд с Табиты на Джона, большие розовые уши просвечивают на солнце, придавая ему еще больше сходства с обезьянкой, ручной, но с неугасшими повадками дикого зверька. И вдруг он ныряет куда-то в гущу расчалок. Присутствие Джона стало для него нестерпимо. Он понимает, что Джон твердо решил не проявлять энтузиазма, а ему требуется энтузиазм. Для него летающие машины, а в особенности «Голлан-Роб», - откровение, а те, кто неспособен разделить его благоговейный восторг, - мелкие душонки.

Возможно, Голлан еще и потому так неистово превозносит триплан Робинсона, что неспокоен насчет исхода состязаний. Всякий адепт исступленнее всего защищает своего бога тогда, когда есть основания в нем усомниться. Всякий просвещенный век - век гонений за веру.