Не верить Львовскому Степняк не мог. Он слишком хорошо, слишком давно знал Матвея. Будь у того хоть капля сомнения, он не пришел бы к Степняку с этой убийственной новостью.

Львовский, Лознякова и сам Степняк, запершись в кабинете Ильи Васильевича, держали совет: как быть? Как, под каким предлогом, отстранить старика от операций? Все трое, не замечая этого, вдруг начали называть блистательного Фэфэ стариком.

— Придется сказать прямо. Разве обманешь такого первоклассного хирурга? Все равно поймет с полуслова… — Степняк вскочил со своего кресла и, как всегда в минуты волнения, стиснув кулаки в карманах халата, зашагал по кабинету.

Юлия Даниловна, запрокинув расстроенное, утомленное лицо, легонько вздохнула:

— Нет, нельзя. Это убьет старика.

Львовский, уже десятки раз передумавший все то, о чем сейчас думал Степняк, согласился:

— Нельзя. Слишком честолюбив.

— При чем здесь честолюбие?!

Степняк остановился перед Львовским. Тот, нахохлившись, пристроился в уголке дивана.

Был вечер. На столе Степняка горела неяркая лампа. Верхнего света не зажигали, и от теней, сгустившихся в глубине большого кабинета, было еще грустнее.

— При том… — тихо сказал Львовский. — Ты, Илья Васильевич, не представляешь себе, какое у этого человека честолюбие. Мне иногда кажется, что он лишен всяких иных чувств.

— Надо сделать так, чтобы он сам отказался от операций… — Юлия Даниловна совсем ушла в большое низкое кресло, на которое обычно никогда не садилась: с такого кресла ей было неудобно и больно вставать.

— Надо, надо! — с раздражением повторил Степняк и снова зашагал по диагонали, из угла в угол. — А как?

— Погодите, — вдруг звонко сказала Лознякова. — Мезенцев говорил мне, что непрочь бы поехать в заграничную командировку. И что, согласившись работать в нашей больнице, он упустил такую возможность…

Степняк насмешливо и зло посмотрел на Юлию Даниловну.

— А там он зарежет какого-нибудь иностранца. Куда как отлично!

— Но там он вовсе не будет оперировать! Он ученый, и сейчас, когда так расширяются культурные связи, мы просто должны организовать ему эту поездку.

Не переставая злиться, Степняк перебил:

— Просто должны? Вы забываете, что районная больница не Министерство иностранных дел.

Юлия Даниловна с видимым усилием выбралась из кресла.

— Я ничего не забываю, — упрямо сказала она, — но я считаю, что Мезенцев заслужил такое… такое деликатное решение вопроса. А после поездки он, может быть, и сам не вернется в больницу. Я даже, представьте, готова поговорить обо всем этом с Задорожным…

Львовский и Степняк одновременно с удивлением взглянули на нее. Впервые она предлагала использовать такой путь.

— Вы… готовы? — запинаясь, переспросил Степняк.

— Готова. Я не знаю, сможет ли он… помочь. И главное — ускорить. Но я знаю, что он будет со мной согласен: Фэфэ слишком много сделал для нашей хирургии, чтоб вот так просто сбрасывать его со счетов. — Лознякова помолчала и задумчиво добавила: — Даже если он делал это из эгоистических побуждений. Ради собственной славы. Объективный-то результат все-таки очень велик, а?

— Если б еще драгоценная Таисия Павловна поддержала… — мечтательно сказал Степняк.

У Лозняковой был трезвый ум.

— Поддержать-то она поддержит, предоставьте все это дело мне. А вам, — Юлия Даниловна подчеркнуто произнесла это коротенькое «вам», — сейчас не стоит просить ее… Не тот момент.

Степняк лучше чем кто-либо понимал, что момент «не тот».

Как раз накануне, стуча наманикюренным ноготком по копии протокола вскрытия трупа неизвестной, умершей на операционном столе, Бондаренко не свойственным ей скрипучим голосом допытывалась:

— Неужели этот Рыбаш такой невежда, что не мог в приемном отделении определить состояние раненой?

Степняк, набравшись терпения, снова и снова принялся объяснять ей, как было дело, но его объяснения только ожесточили Таисию Павловну. Она просто не желала ничего слушать.

— Больница не научно-исследовательский институт, даже не клиника. Будьте любезны не выходить за рамки дозволенного!

Ее наставления вдруг взбесили Степняка.

— Я полагал, что попытки спасать умирающих не только дозволены, но и обязательны для всякого лечебного учреждения.

Таисия Павловна не осталась в долгу:

— Эти прописные истины будете излагать родственникам покойной. Кстати, выяснилось, кто она такая?

Пришлось ответить, что еще ничего не известно и что органы милиции ведут следствие. Степняк ждал нового взрыва, но Таисия Павловна, помолчав, спросила:

— Представители Госконтроля уже закончили работу?

— Нет.

Прищурясь, Таисия Павловна побарабанила пальцами по настольному стеклу.

— Ну что ж, подождем. Тогда уж все сразу.

В словах ее звучала недвусмысленная угроза. Сомневаться нечего, поддерживать Степняка, тем более защищать его, Бондаренко не будет. И для каких бы то ни было просьб момент безусловно «не тот». Пусть действует Лознякова. А главное — пусть действует побыстрее. И вообще, пусть это «все сразу» произойдет побыстрее! Ждать неприятностей Степняк совсем не умел.

Но представители Госконтроля не торопились. Они продолжали ежедневно являться в больницу. Приходили ровно в девять утра, молча направлялись в помещение парткома, отведенное им для работы, и в загадочном молчании шелестели там различными документами, которые они то и дело требовали в бухгалтерии.

Если бы при этом ревизоры хоть разочек вызвали Степняка, он, без всяких уверток, сам указал бы им на все нарушения финансовой дисциплины. Нарушений было достаточно, но Степняку казалось, что всякий здравомыслящий человек, не бюрократ, не замшелый чинуша, должен понять: нарушения эти сделаны для блага больных и больницы.

Да, он перебрасывал деньги из одной статьи сметы в другую, чтоб купить новейший прибор для наркоза. Но от этого повышалось качество операций, это спасало жизнь людям. Да, он отказался от секретаря и взял стенографистку, которая обучала стенографии палатных сестер. Но это освобождало врачей от ненужной писанины, и они могли больше времени уделять больным. Да, он…

Однако его не вызывали. Наоборот, контролеры приглашали то завхоза Витеньку, то старшую повариху, то истопников, то плотника, который по штатному расписанию значился санитаром и без которого больница не могла существовать, а чаще всего бухгалтера Фаину Григорьевну. Фаина Григорьевна при каждом таком приглашении менялась в лице и шла в партком, где работали контролеры, с обреченным видом. Возвращаясь, она старалась прошмыгнуть так, чтобы не попасться на глаза Степняку, и это злило его донельзя. «Неужели думает, что буду расспрашивать? Или, чего доброго, боится, как бы не стал подбивать на какие-нибудь махинации…» От этих мыслей он приходил в неистовство.

А по больнице уже полз слушок, что ревизоры обнаружили неслыханные злоупотребления, и если самому Илье Васильевичу никто об этом не говорил, то по разным косвенным приметам он догадывался о сплетнях и пересудах. Дома он не то чтобы скрывал свои неприятности, но рассказывал о них очень скупо, и Надя, не зная, сколько сложного и трудного обрушилось на Илью Васильевича, сердилась, что он никак не выберется в музыкальную школу.

— Не понимаю! — негодовала она. — Неужели главврач не имеет права на час отлучиться из больницы?

— Право имеет, времени не имеет, — отвечал Степняк.

— Значит, что же, мне ехать на поклон к твоей дочери?

— Я съезжу. Имей немножечко терпения.

— С тобой и ангельское терпение не спасет.

Разговор, как всегда, происходил за утренним чаепитием. Петушок уже сидел в школе на первом уроке; не было и Варвары Семеновны, которой до ее родильного дома нужно было добираться целый час. Степняку очень не хотелось снова ссориться.

— Твердо боюсь обещать, но попробую сегодня вырваться, — примирительно сказал он, намазывая маслом баранку.

Но вырваться не удалось и в этот день.

После обычной пятиминутки Лознякова не ушла из кабинета и, едва они остались вдвоем, сказала: