Эту шкатулку ей подарил он сам в первую годовщину женитьбы, и она чудом уцелела в годы войны в их московской комнате.
Когда они оба вернулись домой, многих вещей недоставало, а те, что сохранились, были покрыты толстым слоем мохнатой пыли и бледно-зеленой плесени. Дом не отапливался, зашторенные окна не открывались. Только эта шкатулка, едва ее обтерли сухой тряпочкой, засияла, засверкала первозданной яркостью сказочного рисунка, блестящей чернотой лака, нежными и сочными тонами красок.
— Как наша любовь! — вскрикнула Валя. — Все превозмогла и сохранилась нетронутая…
Его поразило это сравнение: «Как наша любовь!..»
Да, они пронесли свою любовь сквозь горе и беды войны нетронутой. Любил ли он теперь Валентину, теперь, когда…
Многие считали его жизнь подвигом. А он знал только одно: Валя — часть его самого. Любит ли человек свою руку? Свой палец? Свои ноги?
— …Открой же мою палехскую коробочку!
Он, удивленный ее возбуждением, открыл шкатулку. В шкатулке лежали деньги — разные купюры, аккуратно сложенные по сотням.
— Что это? Откуда?
Она тихо и блаженно посмеивалась:
— Мы с Марфой Григорьевной накопили. Экономили на хозяйстве, как плюшкины. А ты ничего не замечал, да?
Действительно, он ничего не замечал! Приносил домой зарплату, ел завтраки и обеды. Иногда удивлялся, почему Марфа Григорьевна стала налегать на макароны и картошку, но в общем не интересовался этим. А они экономили на всем, копили рубли и трешки. Зачем?
Задавать вопроса не пришлось. Со свойственным ей прежде оживлением Валя заговорила сама:
— Теперь, я думаю, на телевизор хватит… Надо покупать «Рекорд». Он не очень дорогой и, говорят, хороший. Если прибавим половину сегодняшней получки… Ты не сердишься, Матвейка?
Она даже назвала его тем давним, юношеским именем — Матвейка. «Ты не сердишься?..» Он вздрогнул, как от пощечины. Пришлось откашляться, чтоб ответить:
— Завтра же, Валюша, пойду в ГУМ…
Но они оказались наивными, как дети. В ГУМе и в специальных магазинах продавцы равнодушно отвечали:
— «Рекордов» нет. Вы что, гражданин, приезжий?
— Разве их сняли с производства?
— Почему же обязательно сняли? Производят, — с ленивой величественностью разъясняли неопытному покупателю продавцы. — Спрос большой, гражданин…
Сегодня он, собственно говоря, собирался в очередной рейс по магазинам. Надо же, черт возьми, достать этот «Рекорд»! Но происшествия в больнице совершенно вышибли из его памяти все «небольничные» мысли.
…Тьфу, так и есть! Проехал свою остановку! Да еще как проехал — теперь либо шагай назад километра полтора пешком, либо жди встречного автобуса. Он предпочел шагать: ему хотелось еще подумать на свободе. О многом подумать.
На следующее утро, когда Матвей Анисимович появился в своем отделении, ему доложили, что на рассвете старший дежурный ночной хирургической бригады доктор Окунь положил к ним, в первую хирургию, больную Расторгуеву. Ее привезла скорая помощь около пяти часов утра с диагнозом «ущемленная грыжа». Требовалась срочная операция, но Окунь операции делать не стал и передал по смене, будто родственники больной настаивают на том, чтобы операцию непременно делал Мезенцев.
Львовский не удивился: такие случаи уже бывали, в больнице знали об этом. Окунь не без основания говорил о громком имени Фэфэ, когда Степняк радовался возраставшей популярности больницы. Но теперь Львовскому было известно о Мезенцеве то, что не было еще известно никому, и Матвей Анисимович ощутил колкий озноб на спине и плечах. Как быть?
Впрочем, через три минуты сестра сообщила ему, что шеф приедет только во второй половине дня — с утра он приглашен на консультацию в одну из клиник, где работали его бывшие ученики.
Львовский сам осмотрел Расторгуеву и мысленно ругнул Егора Ивановича, согласившегося на просьбу родственников отложить операцию до утра. Расторгуева была старая женщина, лет за семьдесят. Самочувствие ее ухудшалось с каждым часом.
Коротко распорядившись: «В операционную!», Матвей Анисимович вместе с Крутых срочно приступил к операции. Немногословный Крутых, делавший все очень добротно и прочно, нравился Львовскому. В чем-то, — Львовский вряд ли сумел бы объяснить, в чем именно, — они были похожи друг на друга. У Крутых было излюбленное выражение: «Надо — так надо!», он произносил его на разные лады, но обозначало оно, в общем, ту же безотказность, которую исповедовал Львовский.
Операция Расторгуевой прошла благополучно.
Кругленькую, малорослую старушку еще не перевезли в палату, когда снизу позвонили и попросили кого-нибудь из врачей спуститься в вестибюль. Львовский пошел сам.
Плотный, круглолицый и такой же малорослый человечек, как Расторгуева, кинулся ему навстречу:
— Профессор Мезенцев? Я насчет своей мамаши…
— Я не Мезенцев, — поспешно сказал Матвей Анисимович. — А вы, по-видимому, товарищ Расторгуев?
— Точно, точно, именно Расторгуев, — отступая на шаг, подтвердил человечек. — Меня ночью дежурный доктор заверил, что мамашу с утра будет оперировать сам профессор Мезенцев…
— К сожалению, профессора Мезенцева сегодня с утра не было, да и сейчас еще нет. Он придет позже. А откладывать операцию вашей мамаше было бы неблагоразумно. Можете не беспокоиться, товарищ Расторгуев, операция сделана, и все будет в порядке.
— Сделана?! — Расторгуев как-то странно заюлил, словно не зная, о чем говорить дальше. — А кто же, извиняюсь, делал?
— Да я и делал, — сказал Львовский. — Завтра после четырех приходите навестить. Еды никакой не надо, а вот лимончиков захватите…
Развязная и в то же время заискивающая улыбочка появилась на лице Расторгуева.
— Вы, значит, и делали? Вот ведь какая история… — он был явно растерян и чего-то не договаривал. — Лимончиков принести — это мы и сегодня можем. Лимончики, извиняюсь, для нас тьфу, ерунда! Очень вам благодарен, доктор…
Львовский всегда смущался, если родственники больных начинали изъявлять ему благодарность.
— Я передам вашей матушке, что вы заходили справляться, — быстро сказал он, — а до девяти вечера можете звонить в наше справочное. Номер телефона знаете?
Он назвал номер, пожелал Расторгуеву всего хорошего и, еще раз повторив: «Не волнуйтесь, все будет в порядке!», ушел наверх.
Расторгуев задумчиво потоптался на желто-красных плитках чисто вымытого пола, повертел в руках добротную каракулевую шапку и, оглядевшись, увидел окошечко с крупной надписью: «Справочное бюро». В окошечке виднелась бело-розовая, кукольная физиономия Раечки.
— Извиняюсь, девушка, — заглядывая в окошечко, сказал Расторгуев, — не знаете ли, как будет фамилия того доктора, с которым я разговаривал? Лысоватый такой, и голос слабый…
— Доктор Львовский, — холодно отчеканила Раечка и, подумав, добавила: — Заместитель профессора Мезенцева.
— Ах, так? — неизвестно почему обрадовался Расторгуев. — Очень, очень приятно! Не угодно ли полакомиться?
И он высыпал на подоконник Раиного оконца несколько конфет «мишка на севере». Раечка слегка улыбнулась:
— К чему это, право?
— Угощайтесь на здоровье! — сказал Расторгуев и весело зашагал к выходу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Прошла неделя с того злосчастного утра, когда Степняк сказал себе: «Уж если не заладится…», а неприятности все продолжались. Неприятности были разные, пока не очень значительные, если не считать сообщения Львовского, которое буквально ошеломило Степняка. У «бога» дрожат руки?! «Бога» надо отстранять от операций?! Это не укладывалось в голове. И это даже нельзя было назвать неприятностью. Удар! Удар по больнице. Удар по всем тем, кто рвался сюда именно потому, что здесь оперировал Мезенцев. Удар по самому Фэфэ, который — если верить Львовскому — ничего не подозревает о своем несчастье.