Патрулю переодетый репортер сказал, чтобы они свели эту пару в комиссариат. Сам же он из комиссариата под башней святого Индржиха, ходил по делам на Винограды и накрыл эту парочку, когда оба нарушали ночную тишину и спокойствие, а сверх того еще оскорбили полицию. Сейчас ему, мол, некогда, а через час он придет в комиссариат на Сальмову улицу. Словом, патруль уволок обоих с собой, и они просидели в участке до утра, поджидая пана старшего полицейского, который преспокойненько вернулся в «Чашу». Там он разбудил Губичку и с этакой деликатностью весьма осторожно ему сообщил, какой, стало быть, приключился камуфлет, и что из этого может получиться, ежели он не будет держать язык за зубами…»
По дороге на Старую Соль поручик Дуб обратился к солдатам с речью. Все время, пока он говорил, Швейк шел, повернувшись к нему лицом — как по команде «направо равняйсь». Дубу это было неприятно. Он чувствовал, что начинает сбиваться. Разумеется, он опять раскричался на Швейка: «Ты что на меня уставился, как баран на новые ворота?» — «Осмелюсь спросить, господин лейтенант, прикажете на это отвечать?» — «Что ты себе позволяешь?! — рявкнул Дуб. — Как ты со мной разговариваешь?» — «Осмелюсь доложить, господин лейтенант, вы мне давеча приказали, чтобы я вообще не отвечал, когда вы кончаете говорить…» — «Ага, значит, ты меня боишься, — возликовал Дуб. — Я уже не таких молодчиков в бараний рог скручивал! А потому заткни хайло и держись сзади, чтобы я тебя не видел!»
Перед Фельштыном на привале надпоручик Лукаш послал каптенармуса Ванека и Швейка вперед, подыскать ночлег для роты. «Смотрите, Швейк, опять не натворите чего по дороге!» — предупреждал его Лукаш. «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант. буду стараться. Только сегодня к утру я видел какой-то дурацкий сон… Чего-то мне корыто приснилось, а из него — дело было в доме, где я жил, — всю ночь текла вода по коридору, пока не промочила потолок в квартире хозяина. А тот, ясное дело, тут же утром отказал мне от квартиры». — «Оставьте нас, Швейк, в покое со своими дурацкими разговорчиками. Смотрите-ка лучше с Ванеком по карте, куда вам идти. Двинетесь по проселку вверх прямо на север. Заблудиться тут невозможно!»
«В Карлинсхих казармах в Праге служил обер-лейтенант Голуб, — рассказывал по дороге Швейк. — До того был ученый человек, что все в роте считали его форменным идиотом, поскольку из-за своей учености он не научился обкладывать солдат как положено и обо всем рассуждал с чисто научной точки зрения. И вот, значит, как-то раз солдаты ему рапортуют, что хлеб, который выдавали в тот день, жрать никак невозможно. Другой бы офицер на его месте разволновался, разнервничался от такого нахальства! А он ничего, он остался спокойный, не обозвал никого ни сукой или там свиньей, даже не съездил никому по роже. Собрал только всех своих солдат и говорит им этаким приятным голосом: «Солдаты, говорит, вы должны понять, что воин должен быть таким интеллигентным, чтобы безропотно сожрать все, что дают!»
«Хоть бы нас облаял когда», — рассуждали между собой солдаты, потому что эта его деликатность надоела всем до чертиков. Словом, выбирают меня раз от всей роты, чтобы я ему об этом сказал. Пошел я к нему на квартиру и стал его просить, чтоб он раз и навсегда начхал на свое чистоплюйство. Солдаты, поясняю, привыкли, чтоб им все время тыкали в нос, что они свиньи, не то иначе просто теряют уважение к начальству. Поначалу он все брыкался, какую-то ахинею понес насчет интеллигенции, но, в конце концов, все же позволил себя уломать, расквасил мне морду и вышвырнул за дверь, чтобы повысить свой авторитет. В общем, когда я сказал ребятам, на чем мы порешили, все очень обрадовались».
Швейк окинул взглядом местность. «Сдается, — сказал он, — что мы идем не так. Нам бы надо наверх, вниз, налево, направо, потом опять направо, потом налево, — а мы все время топаем прямо. Предлагаю податься влево». Каптенармус стал утверждать, что нужно идти направо. «Моя дорога, — сказал Швейк, — поудобней вашей. Я себе пойду вдоль ручейка, где незабудки растут, а вы потащитесь по сухому косогору». — «Не валяйте дурака, Швейк, по карте мы как раз в этом месте должны свернуть направо!» — «Карта может такого загнуть! — ответил Швейк, спускаясь в лощинку. — Раз у вас своя голова на плечах, придется нам разойтись. Встретимся на месте, в Фельштыне».
После обеда Швейк подошел к маленькому пруду, где встретился с бежавшим русским пленным, который тут купался. Завидев Швейка, русский, как был нагишом, пустился наутек. Швейк загорелся любопытством, как бы ему пошла русская форма. Он снял свою, одел русскую и захотел толком рассмотреть свое отражение в воде. Поэтому он так долго расхаживал по дамбе пруда, пока его там не нашел патруль полевой жандармерии, рыскавший по всей округе в поисках бежавшего русского. Патруль был из венгерских жандармов и Швейка, несмотря на все его протесты, потащили на этапный пункт в Хыров, где включили в транспорт русских пленных, назначенных на работы по ремонту железной дороги на Перемышль.
В Хырове на этапном пункте Швейк хотел все объяснить какому-то офицеру, проходившему мимо, но один из венгерских солдат, карауливших военнопленных, стукнул его прикладом по плечу и добавил: «А ну, встань в строй, русская свинья, мать твою за ногу!» Швейк вернулся в строй и обратился к ближайшему пленному: «Оно, конечно, этот человек свой долг исполняет, а ведь при этом рискует собственной жизнью! Что, если б винтовка ненароком была заряжена, а курок — на взводе? Ведь этак легко может случиться, что винтовка выстрелит, весь заряд влетит ему прямо в глотку, и помрет человек при исполнении служебных обязанностей…»
«Не понимать, я крымский татарин. Аллах ахпер!» — ответил Швейку татарин, опустился наземь и стал молиться: «Аллах ахпер — аллах ахпер — безмила — арахман — арахим — малинкин мустафир». — «Так ты, стало быть, татарин? — сочувственно проговорил Швейк. — Ну, и рожа! Хм… А ведь ты меня того… понимать должен!.. Ярослава из Штернберка знаешь? Даже имени не слыхал, татарская твоя душа? Так это же он вам показал под Гостином, где раки зимуют. Тогда, небось, от нас во все лопатки драпали! А Гостинскую деву Марию знаешь? Само собой, не знаешь! А ведь это при ней все происходило… Ну, ничего, погоди, они вас, татарву, обратят в плену в христианскую веру!»
В Добромиле, на этапном пункте, какой-то фельдфебель принялся составлять списки пленных, но никак не мог с ними договориться. Совершенно опупев, фельдфебель заорал в толпу: «Wer kann deutsch sprechen? Кто говорит по-немецки?» Швейк выступил вперед. «Из евреев небось?» — начал фельдфебель. Швейк отрицательно покачал головой. «Ладно, чего уж там запираться… — продолжал фельдфебель. Здесь, еврейчик, я высшая власть! Ежели что скажу, все должны трястись и прятаться по углам! Ваш царь — сволочь, а вот наш — светлая голова! Сейчас я тебе покажу номер, чтоб ты знал, какая у нас дисциплина». Фельдфебель открыл дверь в соседнюю комнату и кликнул: «Ганс Лефлер!»
Немедленно раздалось «Hier!», и в канцелярию вошел зобатый солдат, штириец со слезливым выражением кретина. «Ганс Лефлер, — приказал фельдфебель, — возьми вон там мою трубку, сунь в рот и побегай вокруг стола на четвереньках!» Зобатый штириец принялся с лаем ползать на четвереньках. Фельдфебель бросил победоносный взгляд на Швейка. «Ну что, еврейчик? Не говорил я тебе, какая у нас дисциплина?..» Всласть потешившись, фельфебель, наконец, сказал: «Halt! Теперь служи… Трубку апорт!.. Хорошо, а теперь спой на тирольский манер!» И в комнате раздался рев: «Голарио, голарио…»