«До чего некоторые бывают обидчивые, прямо-таки ужас! — продолжал Швейк. — Еду я раз на трамвае из Высочан в центр, а в Либне в вагон садится один малый, пан Новотный. Я, конечно, подхожу к нему н говорю, что я тоже из Стражова и что в Стражове было двое Новотных: Тонда и Иозеф. Что он, видать по всему, Иозеф, тот, который подбил из ружьишка свою жену, когда она его корила за пьянство. А он возьми да и замахнись на меня! Я, само собой, увернулся, и он разбил большое стекло перед вагоновожатым. В полицейском комиссариате оказалось, что звали его вовсе не Новотный, а Доубрава, был он из Монтгомери в Америке и приехал навестить родственников».

Между тем в полковой канцелярии полковник Шредер на офицерском совещании излагал свои соображения относительно событий на позициях. На столе была разложена карта, но весь театр военных действий изгадил ночью кот, которого держали полковые писаря. Полковник был чрезвычайно близорук и офицеры с интересом ожидали, что произойдет. «Оттуда, господа, в Сокаль на Буг!» — пророчески изрек полковник Шредер и погрузил указательный палец в одну из кучек. «Что это такое, господа?» — «Wahrscheinlich Katzendreck. По всей вероятности кошачье г…, господин полковник», — вежливо ответил за всех батальонный командир капитан Сагнер. Полковник ринулся в соседнюю канцелярию, откуда послышались громовые раскаты ужасных угроз.

Наконец всех напихали и вагоны, и воинский эшелон повез их в Галицию. В одном из вагонов сидели Швейк и каптенармус Ванек и играли в карты — в «марьяж». Швейк при этом рассуждал о приказах, которые им были зачитаны перед посадкой на поезд. Приказы касались 28-го полка, перешедшего под звуки собственного оркестра к русским. «Все-таки удивительно, что нам их зачитали только теперь, хотя государь император подписал свой приказ еще 17 апреля… Будь я на его месте, я бы так плевать на себя не позволил. Ежели я издаю приказ 17-го, так хоть в лепешку расшибись, а семнадцатого его зачитай!..»

В другом конце вагона сидел денщик надпоручика Лукаша Балоун и, объятый ужасом, объяснял, как он в толчее при посадке потерял своего обер-лейтенанта; телефонист Ходоунский его стращал, что за такой проступок он как дважды два получит пулю в лоб. «Раз это уже чуть надо мной не стряслось на маневрах у Вотиц, — причитал Балоун. — Шли мы не евши и не пивши, а когда к нам приехал батальонный адъютант, я не выдержал и крикнул: «Дайте нам хлеба и воды!» Он тогда сказал, что упечет меня в тюрьму, но тут мне здорово подвезло: на обратном пути, когда он ехал на меня доносить, лошадь подхватила и понесла, он слетел и, слава тебе господи, свернул себе шею!»

Потом они потолковали о том, что было бы совсем неплохо, если бы их где-нибудь встретили хорошим обедом. И Ходоунский, раз уж речь зашла о еде, принялся рассказывать: «То ли дело, когда мы в начале войны катили в Сербию! Тогда мы на каждой станции просто обжирались! С гусиных ножек мы срезали только самые лучшие кусочки. В Осеке в Хорватии какие-то ветераны притащили к нам в вагон большущий котел печеных зайцев; так мы их просто опрокинули им на голову. А капрал Матейка из нашего вагона так пережрался, что нам пришлось положить ему на брюхо доску и прыгать по ней, как уминают капусту. Только после этого ему полегчало!

Когда мы проезжали через Венгрию, в наш вагон на каждой станции забрасывали жареных курей. Из них мы уже ели одни мозги. В Капошваре мадьяры кидали в вагоны жареных свиней целыми тушами и одного моего приятеля так долбанули жареной свиной головой по башке, что потом он гонялся с ремнем за этим добродетелем по всем путям. Зато в Боснии нам уже даже воды не давали. А водки у нас было — сколько душе угодно, вино лилось рекой. Мы уже все опухли, я даже трефового туза различить не мог. И вдруг команда вылезать!

Какой-то капрал закричал, чтобы солдаты запели „Сербы должны видеть, что австрийцы победят!“ Но кто-то вкатил ему такого пинка под зад, что он перекувыркнулся через рельсы. А тут еще начала рваться шрапнель. Обер-лейтенант Мацек приказал заряжать винтовки, но к нему подошел дежурный и доложил, что боеприпасов у нас с собой нет, что патроны нам выдадут перед самыми позициями. Над нами появился аэроплан, унтера заорали «В укрытие!» Потом оказалось, что аэроплан был свой, но наша артиллерия по ошибке его сбила. Ну, а мы выбирались оттуда на четвереньках…»

Под мерную речь телеграфиста и перестукивание колес Балоун задремал. Тогда Ходоунский подошел к картежникам. «Тот Ходоунский, что держит частное сыскное бюро, он вам, случайно, родственником не приходится? — спросил Швейк. — А то я несколько лет назад служил в армии с одним частным сыщиком, неким Штендлером. У него была голова — ну, что твоя еловая шишка! Наш фельдфебель еще всегда говаривал, что много таких шишечных голов за двенадцать лет службы в армии видел, но такая шишка ему даже во сне не снилась. Иногда, бывало, на марше пошлет его на пятьсот шагов вперед, а потом командует: «Направление — на шишку!»

В штабном вагоне капитан Сагнер излагал новый порядок шифровки донесений по книге «Грехи отцов», которая была роздана всем офицерам перед отправкой. «Итак, если будет передан приказ: „На высоте 228“, — объяснял капитан, — откроем страницу 161 и найдем на противоположной странице слово „вещь“». Все молча уткнулись в книгу и только кадет Биглер неожиданно отрапортовал: «Осмелюсь доложить, господин капитан, это не сходится!» Приложив немалые усилия, удалось выяснить, что роман состоит из двух частей. У капитана Сагнера был первый том, тогда как у офицеров — второй. Поэтому батальонный командир и его слушатели никак не могли между собой договориться.

В продолжение всего совещания надпоручик Лукаш испытывал зловещие предчувствия. Поэтому он первым бросился из вагона, чтобы отыскать Швейка. «Швейк, как тогда было дело с книжками?» — «Я их отнес в батальон, господин обер-лейтенант. Вообще-то эта книжка в двух томах. Когда мне сказали, чтобы я роздал второй, я подумал, что они все там, видать, вдрызг накачались, потому как книжку надо читать сначала, а не с конца. Я еще у вас, господин обер-лейтенант, по телефону спрашивал, не читают ли теперь книжки задом наперед, а вы мне изволили сказать, что я пьяная скотина!» Надпоручик Лукаш побледнел и схватился за подножку паровоза.

«Продолжайте, Швейк, — сказал Лукаш после паузы, — теперь уже все равно…» — «Вся эта мура с книжками мне сразу показалась немножко не того… Господа офицеры вообще мало читают, а тут еще в военной, стало быть, суматохе…» — «Оставьте свои глупости, Швейк! Если бы вы знали, что вы опять натворили!.» — «Осмелюсь спросить, что я такого ужасного натворил, господин обер-лейтенант, чтобы в следующий раз не сделать. На ошибках человек учится. Вроде того литейщика Адамца из Даньковки, который по ошибке напился соляной кислоты…» — «Вы! Шут гороховый! — заорал надпоручик Лукаш. — Залезайте обратно в вагон и скажите Балоуну, пусть мне принесет из чемодана печеночный паштет. А Ванеку передайте, что он осла кусок!»

Швейк лез в вагон с очень важным видом. Он был преисполнен уважения к собственной персоне! Не каждый же день ему случается выкинуть такое, о чем он сам никогда не сможет узнать, что же, собственно, это было! Вступив в вагон, Швейк передал Ванеку, что он осел, а Балоуну сказал, чтобы он немедленно отнес господину обер-лейтенанту печеночный паштет. Балоун низко опустил голову. «Я его развернул, хотел проверить… может он испортился. Я его попробовал…» — «Сожрали вы его, прямо со станиолем», — сказал ему каптенармус Ванек. «И не стыдно тебе, — презрительно обронил Швейк, — а еще солдат называется?!» — «Не гожусь я для солдатского дела, — рыдая, причитал Балоун, — обжора я… ненасытный!»