— Не знаю, что и сказать.

— Можешь пока ничего не говорить. Все равно, чтобы все охватить, потребуется время, — Мэри протянула свой бокал. — Налей мне еще, пожалуйста.

Дуглас наполнил бокал.

— Собственно, мне следовало бы крикнуть: «Черт знает что такое!» — и заплясать вокруг тебя бесхитростный воинственный танец — пусть вышедший из моды и неоправданный — в ознаменование своих прав и в осуждение твоей непорядочности и твоей… распущенности! — Совсем ненамеренно это слово прозвучало у него обличительно.

— Но ведь ты, кажется, спал с Хильдой?

— Да. Но мы принимали меры.

— Я тоже принимала меры. Это случайность.

— Я не верю в такого рода случайности.

— То же самое и Майк говорит.

— К черту Майка… — Дуглас свирепо посмотрел на нее. — Имей в виду, я лично не собираюсь участвовать ни в каких ménage à trois[19]. Если мы сойдемся, то жить в одном доме будем только ты и я. Доступ ему закрывать — или как там еще — не стану, но жить втроем отказываюсь.

— У меня тоже нет такого желания. — Мэри помолчала. — Я разговаривала с Хильдой.

— Это еще зачем?

— Я думала, что нам следует встретиться.

— Зачем?

— Чтобы поговорить.

— Ну и как?

— Ты по-прежнему спишь с ней?

— Нет.

Наступило долгое молчание.

— До чего же странно, — сказал Дуглас в конце концов, — что столько времени и энергии тратится на то, чтобы выяснить — кто с кем живет.

— Ты считаешь, что есть вещи поважней?

— Да.

— Возможно. Думать так очень удобно.

Дуглас вылил себе остатки вина: Мэри отрицательно замотала головой.

— Итак, после всего, что случилось, выходит, что прежний образ жизни был лучше. Один муж, одна жена, — сказал Дуглас.

— Мне кажется, да.

— Ты никогда не переставала мне нравиться. И тем более любить тебя я не переставал.

— Теперь я это знаю.

— Все это так просто. Вроде как самоубийство — простейший способ доказать наличие свободной воли. Я очень многого хотел. И думал, что грешно зевать, когда тебе предоставляется такой широкий выбор, — сказал Дуглас.

— Твой выбор не шире, чем был у твоего деда, — сказала Мэри. — Все это самообман.

— А как насчет возможностей?

— Улизнуть и он мог. И снять с себя ответственность тоже.

— Выходит, я всю жизнь заблуждался.

— По-моему, да, — осторожно сказала Мэри. — Когда-то я сказала, что уважаю тебя за это. Больше не уважаю. Существуют обязательства, право выбора не так уж важно.

— Что же мы с тобой теперь будем делать?

— Видишь ли… — Мэри перевела дух. — Мы с тобой ничего делать не будем. Нашей совместной жизни пришел конец. Я считаю, что по-своему весь прошедший год ты вел себя благородно. Я знала, что могу положиться на тебя в случае нужды и могу ждать от тебя помощи. При том, что ты жил отдельно, твое поведение было безупречно. Но наша дальнейшая совместная жизнь совершенно невозможна. Это исключено. Я бы не вынесла этого.

Дугласу понадобилось время, чтобы уяснить себе весь смысл сказанного. Наконец он кивнул.

— Майк?

— Думаю, что да. Надеюсь. Но я еще повременю. У меня совсем нет сил сейчас. Мне представляется возможность побыть одной и окрепнуть в одиночестве. Я хочу воспользоваться ею.

— Ты действительно думаешь, что все, что я говорил и пытался сделать весь прошлый год, было пустой тратой времени?

— Не пустой тратой, нет. Я уверена, что тут ты был совершенно искренен.

— Но заблуждался.

— Да. Кроме того, — Мэри тщательно подбирала слова, — все это имеет так мало отношения к жизни как таковой. Все эти твои заботы о том, что нужно быть честным и правдивым, преданным, что нужно верить в это, но никак не в то… и тому подобное. Жить — это значит довольствоваться тем, что тебе дано. И касается это вещей, которые, по-видимому, ничего общего не имеют с твоим «миропониманием». Таких вещей, например, как необходимость повесить в квартире полки, перепеленать ребенка или не пасовать перед трудностями. А главное, думать о других людях. Все это очень хорошо — носиться с чьей-то смертью. Однако тебе следовало иногда задумываться и над нашей жизнью.

— Никак не возразив тебе на это, я предам все, во что верю. Нет ничего проще, чем бить по тем, кто пытается выработать какое-то свое мировоззрение.

— Или спустить на землю человека очень уж занесшегося.

— Я считаю, что размышлять о жизни очень важно. Если даже это тебя окончательно с толка собьет. Таких неудачников — целая армия. И лучше я вступлю в ее ряды, чем присоединюсь к тем, кто думает, что надо «довольствоваться тем, что тебе дано». Ниже голову! Все что угодно за спокойную жизнь. Нет, благодарю!

— Тут я с тобой не согласна. Мне кажется, что своими высокими материями ты отгородился от житейских дел.

— Чего-то мои размышления стоили.

— Это ты так думаешь.

— Может, ты считаешь, что вообще нет никакого смысла в вопросах или в ответах на них. Пусть этим занимаются профессионалы. Мы же, остальные, будем жить-поживать и «довольствоваться тем, что тебе дано».

— Я никогда не сомневалась в твоей искренности, — сказала Мэри.

— Сам я временами в ней сомневался. Мне кажется, я использовал в своих интересах все: тебя, ее, их, любого — включая себя самого, — лишь бы получить то, что мне нужно.

— Беда только, что ты никогда не знал, что именно тебе нужно.

— В этом-то и суть, — сказал Дуглас, и оба рассмеялись. — Неужели ты не понимаешь?

— И да, и нет.

— Отлично! — сказал он, загораясь к ней нежностью, какой давно не испытывал.

— Ничего тут не вижу отличного, — сказала Мэри серьезно. — Нашей супружеской жизни пришел конец, Дуглас. Четырнадцать лет. А теперь ей пришел конец. А ты, как мне кажется, все еще не осознал этого. Ты расстроен. Это очевидно. Ты беспокоишься за Джона и волнуешься из-за меня. Это тоже очевидно. Но справляешься ты отлично. Твоя повесть — Майк говорит, что это лучшее из того, что ты до сих пор написал. Ты снял телевизионный фильм, ты продолжаешь писать критические обзоры, ты продал наш дом и снял себе квартиру и вообще массу всего сделал. Ты справляешься. И я восхищаюсь тобой. Я же понимаю, каких сил тебе все это стоит. Но вот чего ты не заметил — так это того, что наш брак расползся по всем швам.

— А может, я заметил, но отвел глаза. Может, я не мог вынести этого зрелища. Может, я подумал, что если не смотреть, то все станет на свои места, и дело кончится ко всеобщему удовольствию.

— Может, и так.

— Может, все, что я думал о смерти, надо было понимать в переносном смысле. А на самом деле угнетала меня мысль о гибели нашего брака. Есть в этом какой-то смысл? — Дуглас сознавал, что, если когда-нибудь в жизни он говорил правду и нуждался в том, чтобы ему верили, это было именно сейчас. Если Мэри, так хорошо знавшая его, не сумела увидеть, что он опустился на самое дно им самим созданной бездны уверток, передержек и самообмана, уж если собственная жена не верит, что весь этот год он находился в смятении чувств, потому что его непрестанно преследовала мысль о зияющей пустоте их утратившего внутреннее содержание брака, — если уж она не примет его чистосердечного признания, тогда ему действительно больше ждать нечего. От его прежней самоуверенности не осталось и следа: он попеременно то занимался самобичеванием, то тешился надеждой. Уже очень давно каждый шаг стоит ему стольких усилий, что к нему вполне применимы слова из молитвенника: «нет в нас здоровья». И соль потеряла свой вкус. И аппетита не стало. Она должна поверить ему.

Она ничего не сказала.

— Я люблю тебя, — сказал Дуглас, с пересохшим горлом, медленно выговаривая слова, напрягая всю свою волю, чтобы произнести их. — И, наверное, раз полюбив, буду любить всегда. Но правда и то, — он провел языком по губам и продолжал выталкивать слова, — что весь прошедший год я старался изо всех сил, только бы не признаться, что я тебя ненавижу. Не ты тому виной. Разве что отчасти. Наш брак пришел к концу, но ни ты, ни я не хотели видеть этого. Ты, вернее всего, — из-за Джона. Я — потому, что для меня конец брака был равносилен концу мира. Это был позор, и провал, и моя неискупимая вина, и невозможность когда-нибудь посмотреть людям в глаза. Я сознавал, что лишаю Джона беззаботного детства и обрекаю нас обоих на постоянное раздражение друг против друга. И ко всему огорчаю родителей, сдаю позиции, вступаю в ряды малодушных. Все такое. Но помимо этого, была еще ненависть, в существовании которой я не признавался даже себе. Я так тщательно выкорчевывал ее из души, что до сегодняшнего дня ни разу о ней не проговорился. Но теперь я вижу, что она была. Все время. Я ненавидел тебя с такой же силой, с какой любил.