— Могло бы быть и лучше. Что-то есть в этом Мерлине трудноуловимое — ты еще не успел вопрос задать, а он уже его обошел. И потом, он упорно сыплет разговорными штампами, которые тебе приходится расшифровывать, чтобы докопаться до подлинного смысла — этого он от тебя и ждет, что же касается поклонников, то он хочет оставаться для них все тем же свойским парнем с душой нараспашку. У него двойная радарная система: одна — чтобы определять настроение и размеры аудитории, другая — чтобы наблюдать, как он сам реагирует на ту или иную свою песню. Он чертовски умен. И когда доберешься до его сути, оказывается, что он все так же умен.

— Это видно невооруженным глазом.

— Недостаточно. Но зачем понадобился еще и нью-йоркский фон?

— Мне кажется, это существенно, — сказал Майк. — Я знаю, ты придерживаешься другого мнения, но мне кажется, что это так. Он хорошо говорит — отлично! Мы надеемся, что он хорошо споет и сыграет — еще того лучше. Но должно же что-то быть от его «стиля жизни», как ты пренебрежительно выразился. Просто не в твоем духе придавать большое значение пейзажам такого рода.

— Звезда эстрады в бархатном пиджаке задумчиво бредет в одиночестве через Сентрал-парк, и там же случайно оказывается бригада Би-би-си?

— Смейся, если смешно.

— Вот уж нет. Смеяться — это последнее, что мне хочется, когда мне демонстрируют «стиль жизни». С души воротит — это скорее.

— Дуглас, мы с тобой согласны, что этот человек делает свою работу на редкость хорошо, лучше, чем кто-либо из ныне здравствующих, и не уступая никому из почивших знаменитостей. Может, это нехитрая профессия, а может, искусство — все может быть. Но он выходит из ряда вон. Кроме того, в представлении миллионов людей, буквально миллионов, он друг, гуру, пророк, поэт, бунтарь, рокер, кумир — этот человек воплощает для них любой идеал, созданный их фантазией. Так вот, в фильме мы увидим, как он поет и играет — очень хорошо! Увидим, как он отвечает на вопросы — прекрасно! Но это не даст нам ни малейшего представления о том, как ухватист и цепок он в деловом отношении. Ты говоришь, у тебя будут таблицы, отражающие его деловые интересы, перечень фирм, с которыми он связан? Отлично! Но ведь из слов Лестера следует, что он одержим жаждой наживы, приобретательства и власти, — разве это видно из таблиц? А как насчет всякого рода неясностей в его личной жизни? И связей с высшим обществом? Пара газетных вырезок? Жидковато. Вот и давайте по крайней мере посмотрим, как он нежится в номере отеля «Плаза» или в «Пьере», выкладывая по четыре с половиной сотни в день, а американцы в ливреях пляшут вокруг него. Давайте посмотрим, как он пробивается сквозь все людские преграды и заслоны, скажем, в «Студию 54», и послушаем, как подобострастно аплодирует ему «весь» Нью-Йорк, потому что весь такой Нью-Йорк всегда будет аплодировать его величеству Успеху. Давайте взглянем хотя бы на одну батарею бутылок из-под шампанского, опорожненных им, — многим это даст куда больше, чем интервью. Тебе трудно это понять или принять, Дуглас, но это так.

— И что же из этого будет видно?

— Есть люди, которые извлекают из того, что видят — из «фона», как ты это называешь, — гораздо больше, чем ты. Ты воспринимаешь слова. Я тоже. До известной степени. Но слова — это только часть общения. Нередко небольшая и наивная по сравнению со сценами, которые мы можем видеть, со звуками, которые мы можем слышать, с тем, что мы можем заключить, наблюдая тщательно отработанные режиссером образы. Отсюда извлечь можно больше. Все, что тебе, между нами говоря, не удалось передать в своем фильме, можно будет наверстать в разделе «стиль жизни». Если он действительно такая беспардонная скотина, как можно вывести из весьма скупых замечаний Лестера, то это уж ты ухватишь — при условии, что ты достаточно способный режиссер и нацелишь поиск на то, что нужно. Это касается и его любовных пристрастий: они непременно проявятся — в дискотеке, в ресторане, в момент неосмотрительности. Я понимаю, что он поосмотрительнее всех нас, вместе взятых, но это не может не прорваться, и способный режиссер знает, где и когда ждать промаха, и сам к нему подведет. Ну, и много чего другого… на первый план выдвинутся изменения в жизни общества. Например: что стало с Англией, если преуспевающий в жизни молодой человек не видит больше необходимости копировать аристократов. До сих пор дело обстояло так: социальная лестница была выставлена на всеобщее обозрение и каждая ступенька на ней имела свое значение. А теперь кому до нее дело? Феминистки, вероятно, зашлись бы в негодовании, услышав это, но факт остается фактом: некоторым женщинам дело есть. А мужчинам? Хотят ли молодые бизнесмены, или драматурги, или телережиссеры — и уж не знаю, кто там еще, — изъясняться или вести себя как аристократы? И если хотят, то достаточно ли серьезно к этому относятся? Тут мы имеем дело с одним из наиболее развитых людей своего поколения, с одним из самых богатых, безусловно, самым знаменитым; и этот человек решил построить жизнь по собственному вкусу, заимствуя, правда, направо и налево — конструкция получилась довольно-таки эклектическая, но зато ни одну из систем целиком не повторяющая. Как это показать? Могло бы получиться захватывающе интересно.

— Ладно. Вот ужо приедем в Нью-Йорк. — Дуглас усмехнулся. — Может, американский антураж предоставит больше возможностей.

— Ты не создатель фильмов, — сказал Майк радостно.

— Не-е. Я составитель программ. Большая, труднообъяснимая и немаловажная разница. Но я попробую запечатлеть волшебство Мерлина в волшебстве целлулоида. Знаешь, Майк, а тебе деньги не зря платят.

— Да и тебе тоже.

То, что он ответил комплиментом на комплимент, его же самого смутило. Не в его это было духе. Молчать о своем увлечении Мэри было нелегко, но она просила его не говорить Дугласу ничего. В результате получалась дружба без полной откровенности, и Майку это не нравилось.

— Это что за обмен комплиментами? — сказал Дуглас.

— Чисто нервное… Пойдем-ка выпьем.

— В Центральный бар Би-би-си?

— Ничего другого на километры вокруг не найдешь.

— Дай только мне уйти на пенсию — открою пивную прямо за воротами и буду собирать горы денег с нам подобных.

— Бар не так уж плох, если не ожидать от него слишком многого.

Бар действительно был не так уж плох. Вся его беда заключалась в том, что был он ни богу свечка, ни черту кочерга; или, точнее, не клуб, не бар и даже не закусочная повыше рангом, а просто нехитрая смесь этих трех разновидностей, что придавало ему сходство с кормушкой, куда приходят лишь затем, чтобы набить живот и налить глаза. Но народ здесь собирался приятный.

— Что здесь хорошо, так это посетители, — сказал Майк, когда они принесли свои стаканы к свободному местечку на обитой пунцовой синтетической кожей стойке. — Твое здоровье!

Они разом отпили виски из стаканов.

— Оно и понятно, такая приятная работа не может не притягивать приятных людей.

— И всяких прочих, — сказал Дуглас.

— А где этих прочих нет?

— Когда я начал заглядывать сюда — помещение тогда было гораздо меньше, выглядело почти как настоящий бар, — зрелища вроде этого приводили меня в настоящий восторг. — Дуглас указал на трех дам в костюмах елизаветинской эпохи, перед каждой стояло по кружке легкого немецкого пива. — Или такое вот, — он повел бровью в сторону пяти мужчин, перемазанных зеленым студнеобразным кремом; их голубоватые кислые лица обрамляли длинные жидкие зеленые локоны. — Или вдруг присутствие Знаменитости! — Присутствующие знаменитости были заняты своими напитками и ни на что внимания не обращали. — И самое удивительное, — продолжал Дуглас, — хотя через год-два восторга поубавилось, но постепенно он вернулся, как возвращается чувствительность к отмороженным пальцам. — Он отхлебнул из стакана, чтобы сгладить впечатление от чрезмерной откровенности своего признания. — Повторим?

Дуглас пошел к длинной стойке за пополнением, а Майк допил свой стакан и задумался — что же делать дальше. По всей вероятности, в баре находились десятки людей в таком же точно положении, как и он, или, может, успели побывать в его шкуре прежде. Все эти продюсеры и режиссеры, ведущие, художники, кинооператоры, актеры, актрисы, критики, помощники режиссеров жили в мире, где матримониальные вожжи, даже по нынешним временам, были очень уж распущены. В век неуклонно возрастающей кривой разводов, раздельного жительства и узаконенных супружеских измен эта любопытная смесь людей, отдавших себя служению обществу: сцене, эстраде, спорту, мысли и искусству, — гораздо больше привыкла к нарушению брачных обетов и воспринимала его куда более снисходительно, чем люди большинства других профессий. А вот он, Майк, чувствовал себя ханжески пристойным, как учитель воскресной школы, виня в этом Дугласа и восхищаясь им в одно и то же время.