Запись кончилась. Наступила пауза. Звукооператор нажал кнопку обратной связи, что позволило ему вступить в разговор со студией.

— На мой вкус, отлично, — сказал он. — Просто отлично!

Голос Мерлина донесся к ним из глубин студии довольно-таки раздраженный, даже брюзгливый — тон человека, который настойчиво пытается довести что-то до совершенства и не может найти никого, на чье суждение он мог бы положиться, чтобы покончить наконец с этим делом.

— По-моему, первые восемь тактов получились чуть-чуть вяло. — Он перебрал струны своей акустической гитары и довольно забавно передразнил сам себя. — Тверже было бы лучше? Как по-вашему?

— Можно записать еще раз.

— Так ведь мы уже двадцать семь раз записывали! Получилась пластинка или нет — вот что меня интересует! Кто-нибудь еще слушал? Есть там кто-нибудь, кто слушал меня? — Он подождал ответа. — Это что, Дуглас со своей братией явился? Как им показалось?

— Они пришли посредине записи.

— Я думал, что посреди записи ни одному сукину сыну сюда лезть не положено.

— А они взяли и вошли.

— На что тогда красный свет существует? — Мерлин помолчал. — Давайте-ка проиграем еще раз, — сказал он резко.

Дуглас подошел к звукооператору.

— Можно мне воспользоваться обратной связью? — спросил он.

Оператор после перепалки с Мерлином был настроен опасливо.

— Хочет снова прослушать, — сказал он, нажимая кнопку перемотки, и лента, как смерч, закружилась в обратном направлении.

— Я на одну секунду, — сказал Дуглас и нагнулся вперед, чтобы нажать кнопку. — Мерлин, Дуглас говорит. Привет!

Было несколько нелепо и оттого неловко говорить в длинный и тонкий микрофончик, вырисовывающийся из панели управления как незакрепленный прут. Под ними, в студии, где легко мог бы разместиться большой симфонический оркестр, четверо молодых ребят в джинсах — музыканты, ожидающие своей очереди, — потягивали из банок пиво и курили, в то время как пятый, Мерлин, приступил к длительной и сложной, ему одному свойственной процедуре. Это был целый ритуал, во время которого он заставлял проигрывать несколько тактов, обрывал музыку, возвращался назад и снова проигрывал; он никогда не действовал по заведенному шаблону, но обойтись без этой церемонии не мог; казалось, он постепенно вводит себя в транс, внимательно ловя любой оттенок звука, любой знак, который мог бы указать ему верный путь и помочь найти тот завершающий штрих, который заставил бы песню «зазвучать». Поэтому он и хотел работать всегда с одним и тем же техническим персоналом, даже если его нужно было доставлять самолетом из Лос-Анджелеса. Поэтому он и пользовался одной и той же студией, записывая на пластинки песни, имеющие какую-то ценность. Поэтому, сложившись вместе, эти сотни раз и навсегда заученных движений и действий — дань суеверию или профессиональной требовательности — создали рабочую систему, подвластную ему одному.

Для Мерлина не составляло труда сочинить слова и написать к ним музыку так, чтобы получилась песня. Однако, чтобы отшлифовать ее: довести до совершенства мелодию, текст, аккомпанемент и исполнение, требовалась смесь упорства — которым он обладал — и обостренного чувства идеального настроя на эту именно песню, чтобы она прозвучала «как надо». Чтобы никогда больше ее нельзя было бы исполнить и записать столь хорошо. Казалось, в каком-то смысле он становился спутником, возвращающимся с орбиты на землю и выискивающим абсолютно правильную точку для входа в плотные слои атмосферы. И, пока у него не возникало чувства, что точка найдена, он готов был продолжать поиск, не считаясь ни с кем и ни с чем.

— Привет, Дуглас! — сказал Мерлин с едва уловимым шутливым оттенком, давая понять, что некоторое преимущество перед Дугласом в их игре «кто тут главный» имеет все же он. — Как, хорошо перекусили у «Сальваторе»?

— Недурно.

— Есть спагетти нужно только там. Если, конечно, любишь спагетти. Ты спагетти ел?

— Мерлин, поздно ведь. Мы тут двенадцать часов торчим. Ребята устали. Некоторым из них ехать далеко, их дома ждут, ну и так далее. Мы и так уже пустили псу под хвост завтрашние съемки, потому что досидели допоздна и теперь подпадаем под закон о десяти часах непрерывного труда. Следовательно, вопрос стоит так: или мы остаемся и начинаем снимать — скажем, часа два. Или же идем по домам, условившись встретиться в другой раз. На твое усмотрение.

Дуглас считал, что в его словах нет ничего обидного. Так же как в самом предложении. Этого нельзя было сказать о тоне. Как ни восхищался он Мерлином, как ясно ни отдавал себе отчет в том, что стоит только отложить съемку, и о ней можно забыть навсегда, Дуглас не мог сдержать свое раздражение — в конце концов, нужно знать меру. Лестер чуть не испепелил его взглядом — как это он осмелился поставить съемку под удар.

— У нас песня на полдороге, — предупредил звукооператор.

Мерлин ответил не сразу.

— Давай так. Я снова прослушаю песню. Потом мы ее еще раз запишем. А там можно начинать съемку. Устраивает это тебя?

Дуглас колебался. Он понимал, что Мерлин вполне способен проманежить всех их подобным образом до утра. Его обещаниям он не верил. И решил принять контрмеры:

— Я посоветуюсь с бригадой. — Он повернулся к ним, нарочно оставив открытым микрофон, чтобы Мерлин мог «случайно» подслушать разговор: — Ну как?.

— По-моему, пора кончать, — сказал один из кинооператоров. Его с семи часов тянуло домой.

— Мне понравилась эта песня, — сказал его помощник. — Очень понравилась. По-моему, это одна из его лучших. Я мог бы сидеть и слушать ее всю ночь.

— Пять минут, — сказал светотехник. — Дайте ему пять минут. Если не уложится, ухожу домой. Я совсем без ног.

— Ладно, — сказал Дуглас и повернулся к микрофону. — Я вот что думаю: стоит тебе начать записываться, и тебя за уши не оттянешь. Понять можно. Если ты решил сделать перерыв в записи песни, так давай останавливайся сейчас.

Мерлин улыбнулся. Перерыв его вполне устраивал. Он проработал по меньшей мере два часа, и ему хотелось сперва проветрить голову и только тогда приступать к окончательной отделке песни. Дать интервью Дугласу, позабавиться немного, сняться между делом — это будет ему в самый раз.

— Лестер! — крикнул Мерлин. — Сгоняй-ка за рыбкой с картофелем для всех нас, идет? А то мы тут с голоду подыхаем. — И затем, будто спохватившись, прибавил: — Ладно, Дуглас, возьмемся за дело. Интервью для Би-би-си. О-го-го!

2

— Неплохо! — сказал Майк, стараясь придать словам желаемый вес. Он положил машинописный экземпляр «Смерти друга» на стол. Они сидели у него в кабинете в здании Би-би-си. — Скорей всего, даже очень хорошо.

— Коротковата! — Дуглас чувствовал себя как ученик при разборе его сочинения. Но очень уж ему хотелось знать мнение Майка. — Заключение книгоиздателя: «Повесть в 35 000 слов — гиблое дело!» Наверное, мне придется написать что-нибудь еще того же размера, тогда они «слепят из этого книгу». Или бумажный кораблик. Итак, «Рождение врага»?

— Жаль. — Майку последнее время становилось все труднее разговаривать с Дугласом о чем бы то ни было, за исключением их общей работы. — Но рано или поздно она увидит свет.

— Может быть. — Дуглас помолчал. — Это лучшее из того, что я до сих пор написал.

— Безусловно.

— Вот так-то. С Нью-Йорком все в порядке?

— Да. Смету утвердили, как только я сказал, чем объясняются эти затраты. Администрация считает, что если нам удастся получить исключительное право телепоказа, то можно будет запродать программу достаточному числу телестудий и полностью оправдать свои расходы. Запатентованная пленка рейвеновского первого — за сколько лет? — концерта. И Нью-Йорк как раз подойдет для второй части фильма.

— Стиль жизни! — Дуглас кивнул. — Надоело мне все это. Интервью у нас готово; музыку подготовим — я лично считаю, что этого хватит. Ведь так и было намечено, разве нет?

— Конечно. И интервью получилось отлично.