Они снова очутились на широкой улице; многоквартирные дома и магазинные витрины по сторонам, напряженное движение — всё как в сотнях других больших городов по всему свету; теперь вверх, на Хилл. Времени поспать не остается. Он встряхнулся — эстафету принимал столичный деловой человек.

Письма, требующие ответа, телефонные звонки, сообщить на Би-би-си о своем приезде: «Съемки прошли хорошо… да… вполне прилично… конечно, предстоит еще резать и резать…» Да, заплатить по нескольким счетам… по присланным вторично… твердое правило… как это можно оказаться без денег при его заработках… Как бы это сколотить капитал, чтобы иметь возможность тратить время по своему усмотрению и зарабатывать на жизнь, делая то, что хочется? Ну-ка, ответь на этот вопрос. Понадобится… сколько? — дня три, чтобы ответить на письма (около тридцати): предложение прочесть лекцию (нет), провести беседу (нет), приглашения от благотворительных организаций (да и нет). Ну и счета. Не забыть несколько непременных звонков, написать рецензию — вот хорошая спокойная работа. Резиновый кит для Джона цел. Ей — сигареты. Небогатый подарок, хотя и будет принят мило. Да, еще не забыть прачечную-автомат. Выехать в Камбрию сразу после ленча. Сходить в банк. Девять с половиной фунтов за такси от аэропорта! Тротуар, как всегда, засыпан мусором: наверное, опять мусорщики…

Он расплатился с таким видом, будто денег у него куры не клюют, повернулся и увидел на верхней ступеньке крыльца ее. Она стояла в своем старом лиловом халатике и неодобрительно смотрела на него.

— Ты дома? — спросил он. Она улыбнулась немного устало и кивнула.

— Да, ты угадал, — ответила она и спустилась с крыльца помочь ему с чемоданами.

3

— И что ты за самовлюбленная скотина такая!

Лестер не ответил. Он поспешно одевался и был всецело поглощен этим занятием.

— Ну что ты за самовлюбленная свинья!

В голосе Эммы звучало отчаяние и жалость к себе. Она сидела в кровати. Сделанная в дорогой парикмахерской прическа (она снова стала блондинкой) растрепалась, и пряди повисли вдоль усталого, помятого лица; в зубах пластмассовый, под слоновую кость, мундштук с первой из пятидесяти сигарет — дневной рацион, — без которых, по ее словам, она не могла жить и которые, как она опасалась, укорачивали ей жизнь.

Ну прямо кукла, огромная толстая кукла, подумал Лестер, ловко вдевая ноги в штанины новых брюк. Чудовищная кукла! Каких продают на благотворительных базарах. Ходит, говорит, открывает и закрывает глаза, пищит. Он усмехнулся. Вот именно. И еще — она похожа на надувных кукол «утеха моряка», которыми торгуют в порномагазинах по всей Тотнем-Корт-роуд. Именно! Помесь хлопающего глазами пупса (у нее и глаза к тому же голубые) с резиновой куклой. Эта мысль развеселила его. Он расхохотался.

— Что это тебе так смешно?

Его молчание приводило Эмму в бешенство. Злость сдавила голову, совершенно так же, как подступающая рвота сдавливает горло. Сравнение пришло на ум легко — последние дни приступы тошноты мучили ее часто. Скудная еда, пиво, водка с соком лайма, сигареты, отсутствие движения… и ребенок. Который формировался в ней медленно, исподтишка, но поминутно безжалостно давая о себе знать. Она вспомнила про ребенка и представила, как он лежит, свернувшись калачиком, в самых недрах ее вместительного живота; тоненький, беленький, он чувствует себя в безопасности и сосет большой палец. Она заплакала, хотя и знала, что Лестер терпеть не может слез, и черная тушь поползла вниз по щекам, оставляя разводы, как у клоуна.

— Ты меня совсем не любишь, — ревела она.

Он заторопился. Но вся одежда на нем была новенькая. Хочешь не хочешь, приходилось осторожничать.

— Не любишь ты меня совсем. — Эмма металась в постели в совершенном отчаянии.

Лестер посмотрелся в зеркало. Недурно. Под сорок, но по фигуре ему и тридцати не дашь. Морщинки, конечно, выдают, не помогает даже молодежная стрижка — правда, волосы еще, слава богу, густые. Хороший костюм. Лишнего веса, после того как бросил — когда это было, кажется, целая вечность прошла — легкую атлетику, он набрал не больше двух-трех килограммов. Но бегать он мог бы и сейчас. Чувствует себя в форме. Лестер внимательно оглядел себя, как артист перед выходом на сцену — профессионально, без малейшего смущения.

— Как я выгляжу? — спросил он.

— Скотина!

— Ну послушай. Мне важно знать. Серьезно тебе говорю. Хорошо я выгляжу?

— Обними меня. Ну разочек.

— Я только что оделся.

Заметив промелькнувшее на его лице отвращение, она чуть не завыла в голос, но, сделав над собой огромное усилие, сдержалась. Ему ведь действительно нужно было ее одобрение, а она никогда не могла устоять перед ним или отказать ему в чем-нибудь, хотя он появлялся у нее и исчезал, когда ему вздумается, и вообще вел себя с ней по-свински.

— Глаз не оторвешь! — с жаром сказала она, но Лестеру послышалась в ее словах насмешка. Он начал раздражаться.

— Да ну тебя! Не болтай ерунды. Давай говори. — Лестеру, видимо, очень важно было знать.

— Костюм сидит отлично. Коричневый цвет тебе идет. Ну обними меня, Лестер, пожалуйста.

— Дальше!

— Тебе не мешало бы волосы помыть. Но длина как раз то, что надо.

— Голову я вымою в поезде. А как рубашка?

— Прелесть!

— От «Гульдинга». Двадцать восемь фунтов.

— Тебе к лицу. Прижми меня к сердцу разок, и всё.

Он повернулся к зеркалу, откинул прядь подальше ото лба, потом спустил ее пониже. Насчет того, что голову пора вымыть, она права. Он отправился в ванную за шампунем. Господи, прямо хлев какой-то.

Только он вышел, Эмма принялась посильно приводить себя в порядок. Помусолила пальцы, размазала по щекам остатки слез и туши, утерлась уголком простыни. Затем перевернулась на живот и свесилась с кровати, высматривая щетку, которая, скорее всего, валялась на полу.

Лестер вошел с яичным шампунем в руке.

— Мне пора.

Чемодан был уже упакован. Изрядно потрепанный, но зато сплошь залепленный билетами и наклейками всевозможных аэропортов. И все подлинные. Там, в Тэрстоне, это не может не произвести впечатления. Наслушаются его рассказов о путешествиях, так и Майорка покажется им близкой, как Моркам. У него на руках еще есть кое-какие козыри.

— Возьми меня! — одним качком Эмма привела себя в сидячее положение, снова напомнив игрушку с заводом внутри.

— Не видишь, я уже одет.

— Я про Камбрию. Встречать с тобой Новый год. Чтобы ты и я. Я же не могу оставаться здесь. Как я могу?

Последние слова она выкрикнула. И трагическим взглядом обвела комнату. Небольшую комнатушку на втором этаже одного из стандартных, на скорую руку слепленных домиков середины прошлого столетия, которые выстроились двумя рядами вдоль улицы одного из лондонских предместий. Эмма украсила ее осколками своего первоначального продвижения по жизни и позднейшего упадка. Революционные плакаты, о которых она отзывалась — «моя дань студенческим годам» (безжалостно оборванным в самом зачатке), бредовые плакаты, о которых она говорила — «моя дань дням, проведенным среди хиппи». Дешевые восточные циновки, пахучие палочки — «моя дань трансцендентализму»… Тут же пластинки, дешевые книжонки, выброшенная кем-то мебель, безделушки, представляющие ценность лишь для их владелицы, случайно накопившиеся за всю ее безалаберную жизнь. Большинство вещей в комнате выглядело так, будто они заскочили сюда погреться — как, впрочем, и сама Эмма. Она соскользнула вниз по спирали лености, бескорыстия и — по мнению большинства ее приятелей — глупости, постепенно оставив позади и хороший университет с хорошими товарищами, и хорошие виды на будущее, чтобы докатиться до этого жалкого, отошедшего — опять же по их мнению — в область предания «богемного» существования на государственное пособие. Лестер пользовался ею, когда ему нужно было временно скрыться или просто негде было жить. И еще, как он признавался ей время от времени, «потому что она очень хороша в постели». При этих словах примерная маленькая девочка, сидевшая внутри ее, начинала отчаянно корчиться, сотрясая пуховую оболочку недостаточно защищающих ее телес.