Она тихонько переоделась, почистила зубы, умылась. Во время этих невинных занятий, повторяемых автоматически изо дня в день, не требующих ни воли, ни сосредоточенности, ее снова охватила безотчетная тревога — та самая, что предвещает неукротимую бессонницу. Мирра проглотила таблетку, помедлила и приняла еще одну. «Только сегодня, — оправдывалась она перед собой, — сегодня иначе нельзя».

С карниза мерно падают крупные капли дождя и расползаются по стеклу. На городской площади звонит большой церковный колокол. Все ближе, ближе. Звон врывается в комнату, бьет в самые уши. Низкие басовые ноты. Церковный колокол или человеческий голос? Мирра хочет проснуться и не может. Сердце вот-вот разорвется от ужаса. Мирра кричит, сознает, что кричит. А у кровати стоит кто-то — очень родной. Может быть, Ехиэл? Он и рядом и будто нет его… Ей плохо. Почему он не слышит ее? Почему не приходит на помощь?

Мирра проснулась от собственного крика. Некоторое время лежала не шевелясь. К чему-то прислушивалась, затаив дыхание. Тихо в комнате, тихо на улице. В окно заглядывало осеннее утро, еще колебавшееся, обрушиться ли на землю дождем или от щедрот своих отсыпать ей горсточку солнечных лучей. При мутном свете в сознании у Мирры отчетливо обозначились два слова: «Егор Аверкиев». И сразу услужливая память сделала невозможной и надежду на сон.

В течение десяти лет, или около того, Аверкиев был вхож в их дом… Из тех гостей, которых не зовут, но терпят. По привычке. Позже, когда дом ее остался далеко и ни Ехиэла, ни Аверкиева она больше не видела… Вот-вот, снова, после стольких лет, их имена всплывают вместе. И тогда, когда фашисты заняли город, и потом, когда были изгнаны из него, она почти во всех письмах, во всех запросах сама ставила рядом эти имена… С досадой, будто кощунствуя, искала обоих. Она не испытывала к Аверкиеву недобрых чувств. И все же, когда она повсюду рассылала запросы о судьбе Ехиэла и одновременно — Аверкиева, так как он единственный мог что-то знать о ее муже, Мирре иногда казалось, что они участвуют в каком-то неведомом состязании. Сначала бегут рядом, а потом вперед вырывается Аверкиев. Он финиширует, а Ехиэл остается где-то позади и пропадает из виду… Нет, зла Аверкиеву она никогда не желала. Но когда в воображении возникала эта картина, Мирра покрывалась холодным потом.

Желать ему зла? Что за абсурд! До своей послевоенной поездки в родной город Мирра жалела Аверкиева, вспоминала о нем с участием. Но потом… Даже сейчас, сегодня, как это ни противоестественно, их имена возникают вместе: Ехиэл и Аверкиев. Картина Ехиэла… Подозрение превратилось в уверенность. Это он, Аверкиев, продал в антикварный магазин картину. Никаких сведений о Мирре у него не было, и, разумеется, ему и в голову не могло прийти, что она живет в Москве. Наверняка он не разыскивал ее с таким упорством, как она его. Да и столько лет прошло…

Первое впечатление… Мирра обычно верила своему первому впечатлению о человеке. Но Аверкиев… Он появлялся, исчезал, и первое впечатление со временем стерлось. Сегодня, однако, первая встреча с Аверкиевым ожила в ее памяти с яркостью фотовспышки.

…Заляпанные краской полотняные брюки, рубашка, распахнутая на груди, — таким появился он в столовой дома отдыха, являя всем своим видом житейский напор, для которого не существует никаких препятствий. Мирре бросилось в глаза несоответствие его растрепанной одежды с безукоризненно гладкой головой. Густые, черные как смоль волосы, разделенные над левым глазом будто по линейке прочерченным пробором, блестели, точно приклеенные.

— Что я вижу! Новенькая! Сегодня приехали? Будем знакомы. Егор… — подсев к ее столу, он без долгих церемоний протянул ей свою широкую волосатую руку. Опустив в тарелку ложку супа, которую она уже поднесла было к губам, Мирра подала руку незнакомцу и, растерявшись, назвала себя. Глаза, будто подернутые жиром, мазнули ее по лицу. Не смотрели, но отражали ее в своем глянце. Минуту спустя новый знакомый Мирры, одновременно и растрепанный и зализанный, уже сидел у соседнего столика. Его густой бас сразу заполнил всю кубатуру столовой.

— Что же, если я сочиняю стихи, мне рисовать нельзя? — внушал он соседкам по столу, будто они запрещали ему писать стихи или рисовать. Мирра видела, как его сильные руки с ожесточением рвут хлеб, громоздящийся рядом с тарелкой, как его красные губы дуют на дымящийся борщ, как он зачерпывает и проглатывает полные ложки в то время, как его бас гулко, точно пустая бочка, раскатывается по просторной столовой. — Того и гляди, забудем, что Пушкин рисовал, Лермонтов занимался живописью…

Кроме двух женщин, с Аверкиевым за столом сидел пожилой писатель. Мирра читала его роман и сборник рассказов. Ей не терпелось сказать ему, какое сильное впечатление произвели на нее его книги. Подойти к писателю запросто она не решалась. Если бы кто-нибудь их познакомил… Но однажды, сидя на берегу моря, он сам обратился к Мирре, кивнув на Аверкиева, который проходил мимо, играя хорошо развитыми мускулами и с видимым наслаждением просеивая сквозь пальцы босых ног белый песок:

— Родись я на сто лет раньше, я бы вызвал этого на дуэль…

— За что? — усмехнулась Мирра. — Такой славный малый… Каждый подтвердит. Вы заметили, что все здесь называют его по имени?

— Я бы вызвал этого «славного малого» прежде всего за его рассуждения об искусстве.

На следующий день в столовой, не успел аверкиевский бас пророкотать: «В наше время, когда так тесно сталкиваются различные науки… Леонардо да Винчи… Откуда взяться теперь такому титану…» — пожилой писатель со своего места бросил на Мирру жалобный взгляд. Мирра сочувственно кивнула, и Евгений Тимофеевич, будто грея руки о края тарелки, осторожно поднял ее и пересел к Мирре. Аверкиев поперхнулся на полуслове, следя за передвижениями своего соседа по столу. Когда тот поставил тарелку и сел рядом с Миррой, Аверкиев хитро подмигнул неизвестно кому: «А старый — не промах…» И снова в галоп: «Прекрасное, благородное надо пропагандировать. У нас слишком утилитарное отношение к жизни…»

Любознательные соседки по столу ловили каждое слово Аверкиева. С одной из них, это бросалось в глаза, он уже не ограничивался застольными беседами. Мирра никогда не видела Аверкиева просто так сидящим у моря. Он или поджаривался, распластавшись на солнце, или стоя разглагольствовал, не забывая играть мускулатурой. Между делом он опускал руку на обнаженное плечо своей самой благоговейной слушательницы: «Не пора ли, Шурочка, солененького отведать?» А та, с трудом поборов смущение, с особой заносчивостью задирала головку и, под нескромными взглядами мужчин на пляже, пускалась с ним вплавь. Аверкиев будто мощными веслами резал руками воду. Женская голова в голубой шапочке некоторое время двигалась рядом с непокрытой черной головой мужчины, потом начинала отставать. Аверкиев на большом валуне, торчавшем из воды, поджидал свою даму и помогал ей на него вскарабкаться. А на берегу строила замки из песка трехлетняя дочурка Шурочки, очень похожая на маму, пухлый белокурый амур с кудряшками — будто рубенсовской кисти.

С пяти до семи вечера Аверкиев сидел у моря, раскрыв этюдник. Писал. За его спиной постоянно толпились любопытные. Он принимал это как должное, это ему определенно нравилось.

Сколько раз и Мирру подмывало взглянуть, что у него получается. Не исключено, что он даровит. Каких чудес не бывает в искусстве! Но все же Мирра не могла себя заставить подойти к Аверкиеву, только присматривалась издали. Она замечала, какой возбужденный он возвращается с этюда и как быстро это состояние покидает его. Поставит этюдник, вымоет кисти и в тех же заляпанных краской штанах садится к столу — вещать и уминать еду.

— Конечно, он! Картина была у него! — вслух произнесла Мирра. И прикусила губу. Неужели она уже разговаривает сама с собой? И ведь не впервые. Порой это случается с нею и на улице, по вечерам, когда она выбирается подышать. Знак старости, знак одиночества. Спохватившись, она тревожно вглядывается во встречных: не дай бог, кто-нибудь услышит, заметит… Сейчас-то она была в комнате одна, никто не мог ни услышать, ни увидеть ее. И все же ей стало не по себе: нельзя поддаваться, человек становится старым, когда примиряется с мыслью о том, что стар…