— Хотите смейтесь, хотите нет, Володя, но одна старушка принесла сюда Рембрандта… Если это не копия, — осадила она вдруг самое себя, и не только потому, что для полной уверенности у нее не было оснований, но и смутно ощутив, что молодой человек испытывает неловкость от встречи с нею в магазине. Увидев ее, он будто сделался меньше ростом. И вообще он казался опустившимся, что, впрочем, бывало нередко. Темная дремучая растительность охватывала его подбородок и щеки до ушей. От этой черноты он казался многим старше своих тридцати с небольшим лет.
— Шел мимо, — промямлил он невпопад, — и решил заглянуть.
Мирра сокрушенно всматривалась в тусклое, будто немытое лицо художника. Под мышкой у него была картина, да еще в раме. Углы рамы недвусмысленно проступали сквозь плотную бумагу. Цель Володиного прихода в магазин не вызывала сомнений. Но почему он это скрывает? Почему так смутился?
Мирра тоже почему-то растерялась. Она с досадой почувствовала, что по ее щекам разливается румянец. Молодой человек решил, наверно, что в этом магазине она промышляет картинами своего мужа. Боже милостивый, не рассказывать же, что и в самые трудные для нее годы, даже в войну, ни одна из работ Ехиэла не попала в случайные руки, что ее никогда не покидала надежда на тот час, когда его произведения займут свое место на стенах музеев, в солидных частных собраниях. Ведь работ осталось не так уж много, только то, что удалось спасти… Да, не так уж много… А сколько было сделано!
— Я знаю, о чем вы подумали, — внезапно рассмеялся молодой человек. — Мол, чертово зелье привело меня сюда. Правда? Угадал?
— Да, угадали. Простите, Володя, — ответила Мирра рассеянно, она еще не вынырнула из собственных мыслей. Кроме того, для нее не было тайной, что щедро одаренный Володя отнюдь не брезговал спиртным. Конечно, эта слабость была огорчительна, но обсуждать ее с Володей Мирре не приходилось. Читать ему мораль — по какому праву? К тому же Мирра видела, что сейчас он совершенно трезв.
— Не забывайте, я ведь отец семейства, — с невеселой иронией добавил Володя. — На хлеб-то надо зарабатывать? Представил картину на осеннюю выставку, а за день до открытия сняли. Год работы…
— Володя, послушайте меня, лучшие вещи, самые дорогие вам, надо сохранить. Не эта выставка, так другая… Увидят свет, можете не сомневаться. А что касается заработка… Вы пробовали связаться с комбинатом?
— С комбинатом? А вы не думаете, что в нем-то и дело? Подсказали какому-то с оловянными глазами, он и снял. Ему ведь все равно… — И без всякого перехода: — Видали эту троицу? — он кивнул на парней с лицами с униформе. — Спекулируют на своей «левизне» не хуже тех, кто боится хоть на шаг отступить вот от этого, — он показал на стены.
— И все-таки отступают, — возразила Мирра. — Слепое обезьянничанье уже не проходит. В моде скорее коктейль. Капля справа, капля слева… Только взболтать как следует…
— Говорите, старушка продает Рембрандта? — вернулся Володя к началу их беседы. — Рембрандт сам за себя постоит. Загляните лучше вон в тот угол. Там у стены — картина со странной подписью. Не знаю, кто этот художник. Но наверняка наш, современный, из националов, возможно. Будь у меня деньги… Я ее вчера видел. Не пугайтесь. Стоит как миленькая. Никуда не денется… — Володя кивнул Мирре и, не оборачиваясь, с картиной под мышкой, будто действительно зашел в магазин случайно, направился к выходу.
Мирра заглянула в угол, указанный Володей… и, чтобы не упасть, схватилась обеими руками за подвернувшийся столик. Рядом никого не было, никто, слава богу, не заметил ее состояния. Мирра открыла глаза. Резкой боли, которая так внезапно обожгла сердце, она уже не чувствовала. Унимаясь, боль разлилась по всей груди, отозвалась на мгновение в левой лопатке и сгинула. Мирра исподтишка оглянулась на продавщицу. Она уже и сама не верила в эту, так быстро миновавшую, минуту слабости. Ей даже не пришлось сделать над собой усилия, чтобы скрыть от случайных глаз свой внезапный шок. Он уже ничем не грозил ей. Мирра была спокойна, совершенно спокойна. Все, что ей довелось пережить до сегодняшнего дня, сосредоточилось в единственном желании — во что бы то ни стало заполучить картину, вон ту, на полу, у стены.
Подошла продавщица:
— Вам, видно, понравилась эта картина? Мне тоже нравится. Показать ближе? Поднять на свет?
— Нет, нет. Спасибо. Я вижу. Сколько она стоит?
— Недорого. Триста рублей.
— Пожалуйста, выпишите.
Мирра отсчитала в кассу ровно триста рублей. Это была ссуда, которую она вчера получила в Художественном фонде в связи с выставкой мужа. К счастью, забыла выложить из сумки. Выйдя на улицу с упакованной картиной, Мирра некоторое время боролась с мыслью, не вернуться ли в магазин. Теперь, когда картина принадлежит ей, может быть, она вправе разузнать, когда и каким образом картина попала в магазин и, главное, кто ее продал? «Что за безумие? — ожесточенно спохватилась Мирра. — Выдать себя? А если сыр-бор загорится? А если — расследование? Потом, потом… И после выставки успеется».
3
Все еще сохраняя спокойствие, Мирра вошла в квартиру. У порога стянула резиновые сапожки. Повесила плащ, сунула ноги в шлепанцы и распаковала картину. Поставила у стены. Села напротив, на диван, где спала.
Небо прояснилось. Сквозь окна струился ровный, бледно-голубой свет.
Мирра ревниво вглядывалась в картину. Последние три года, чем ближе становилась выставка, тем мучительнее донимала Мирру мысль о недостающих работах. Потерянных навеки. Никто никогда не увидит их. Мирра не отрываясь смотрела на картину. Сравнить ее было не с чем. Папки с работами Ехиэла уже в выставочном зале. Дома, конечно, ничего не осталось. Висело ведь лучшее, в специально заказанных рамах… Вроде бы надо радоваться: многолетняя мечта близка к осуществлению. И все же Мирра будто во второй раз овдовела. Ее одиночество стало еще отчаянней, еще беспросветней. Когда увозили работы, она, потерянная, выбежала из дому и, стоя под дождем, смотрела вслед машине, покуда глаз различал ее в уличной сутолоке. Мирра вернулась в комнату и не узнала своего жилья. Обои, которые так нравились ей своей фактурой, смахивающей на рогожку, и нейтральным сероватым тоном, — оказалось, грязноваты. И даже кое-где отстали от стен. Заброшенная, нежилая комната. Пусто. Больше не смотрит на Мирру и автопортрет Ехиэла — осколок счастья, далекий отблеск тех утренних часов… Как радовались они, когда, одновременно проснувшись, обнаруживали другого рядом с собой…
Ехиэла не стало, и все же до этого дня он был с нею. Картины — ведь это он. Может быть, Мирра переоценивает его работы. Вслух она никому не признается, как высоко она их ценит. Не беда, что лицо выдает ее, — она сама чувствует, как сияет, когда кто-нибудь, заходя к ней, рассматривает работы Ехиэла в благоговейном молчании или с бурным восторгом… Пусть, что за печаль, если и пошутят по ее поводу: «Будто невеста»…
Мирра любит живопись. Так же, как некогда ее муж, радуется подлинному дарованию. Но сравнивать с кем-нибудь Ехиэла ей не под силу. Он для нее единственный — такой, каким жил, такой, каким остался в своем искусстве.
Мирра все смотрела и смотрела на вновь обретенную картину, на выкупленную невольницу, и не узнавала ее. Из своей второй поездки в Среднюю Азию в 1939 году Ехиэл привез целую папку эскизов к этой картине. Холст он начал писать лишь в сороковом. День за днем Мирра после работы заезжала в мастерскую к Ехиэлу. Знала: только услыхав ее шаги за дверью, он оторвется от холста. Отведя руку с кистями, чтобы не испачкать краской ее одежду, он на пороге второй рукой обнимет ее. Потом скажет:
— Ну, говори!
Мирра, всматриваясь в картину, почти всегда распознавала, что изменилось за день, и осторожно высказывала свое суждение. Мирра говорила, Ехиэл охотно слушал, а взглядом все придирчивей вцеплялся в полотно. И снова начинал стучать кистями. Нередко Мирра замечала, что он делает нечто прямо противоположное тому, что она советовала. Но ей и в голову не приходило обижаться: она смотрит — он видит. Одно в таких случаях печалило ее: если Ехиэл начинает переписывать картину наперекор ее словам, ей придется терпеливо ждать и молчать к тому же. А потом изощряться в уловках — как оторвать его от работы, заманить домой, чтобы он поел и отдохнул.