Очерк о старой учительнице мне дался легко. Это ведь так приятно — писать о талантливом человеке. Написала и отправила. И получила ответ, подписанный заведующим школьным отделом газеты:

Мой очерк был опубликован двумя годами позже, когда учительницы уже не было в живых. Она никогда не жаловалась на здоровье. Ни одного дня не лежала. Оставила наш мир вне всякой программы. Прямо на уроке. О другом писателе…

Поезд стоит. Предпоследняя станция. Прохладный вечер после знойного дня. Выхожу на перрон вместе со своими попутчиками-архитекторами. О скольких городах они мне успели рассказать за время пути, а вот спросить их о городе, в котором они живут, я не решаюсь. Сколько раз мне доводилось слышать глупо-хвастливое: «О, вы город не узнаете!» А что, если и архитекторы так скажут о городе, который мне не терпится снова увидеть, который был моей второй родиной. Если бы архитекторы так сказали, я бы прежде всего потеряла веру в них — ничего путного они не сделают. Я достаточно нагляделась на города, потерявшие свое лицо. Я хочу город узнать. Он не видел каменного крошева рухнувших стен. Небо над ним не валилось на землю, и земля не плевала в небо свинцом и железом. Так почему бы мне не пройтись по городу тихим шагом, в задумчивости, между рядами тополей? И пусть отовсюду, как далеко бы я ни ушла, куда бы ни повернула, виделись бы мне серебристые горы. В самые тяжелые годы войны они восстанавливали мир в моей душе. Мне хочется (это, наверно, и вовсе грешно), чтобы по улицам города хотя бы изредка проезжал верхом на низкорослом ослике стройный старый казах с длинной конусообразной бородой.

Поезд, как объявлено, будет стоять целых семнадцать минут. Почти все пассажиры высыпали на перрон. Кто в одиночестве мерит шагами платформу, кто носится с липнущей к пальцам косичкой вяленой дыни, кто пьет кофе, закусывая сдобной булочкой, за одним из расставленных под открытым небом пластиковых столиков. Некоторые собираются кучками. Любителям поговорить нетрудно найти себе кого-нибудь по нраву. Вон стоят три девушки и два парня. Эти все время держатся вместе. Сели, кажется, в Москве. Потом я их еще несколько раз видела во время стоянок. Девушки едят мороженое и смеются от полноты чувств. У двоих из них бабочками порхают над высокими прическами тоненькие косынки. Веки подкрашены у одной синим, у другой лиловым, линия глаз растянута чуть не до висков. Словно резвые жеребята, которым не стоится на месте, девушки то и дело переставляют свои длинные ноги без чулок. Их голые коленки так и сверкают под короткими платьями и пестрыми плащами внакидку. Третья девушка, в белом свитерочке и черных брюках, самая женственная среди них. То ли от четко обрисовывающего фигурку свитера, то ли от распущенных волос. А может быть, секрет ее женственности в спокойной уверенности в собственной красоте. Оба парня в светлых рубахах с короткими рукавами прячут руки в карманах, поеживаясь от вечерней прохлады.

Другие они, совсем отличные от тех, какими были мы. Пытаюсь вообразить себя молодой среди этих молодых. Мне становится не по себе. Увидела себя вроде бы заспиртованной в банке. Мои архитекторы куда-то скрылись, а я прохаживаюсь вдоль вагона, и группка молодежи все время у меня на виду.

— Ее папаша подумал, что Витька повар, раз имеет дело с котлами, ну а породниться с поваром ему, конечно, не к лицу.

— А Маринка что сделала, слыхали? Купила торт в кулинарии на Горького и принесла домой. «Витина работа, — говорит. — Попробуйте. У них, говорит, на фабрике торты в котлах варят».

Вся компания дружно расхохоталась.

— А старики что? — спросил один из парней.

Ответа я не расслышала. Оттого что размечталась. Вот, скажем, лет тридцать назад, если бы я встретилась с этими ребятами, такими, какие они сейчас, я бы с ними очень даже поладила. Да и теперь, какая есть, нисколько я не похожа на тех, Маринкиных, «стариков». «Старики» тоже, наверно, значительно моложе меня, всполошилась я и сразу успокоилась. Подумала о другом. У жениха, у Вити этого, та же специальность, что у моего зятя. С котлами имеет дело. А парни и девушки, так весело обсуждавшие его дела, — вернее всего, тоже инженеры. Но девушки, ай да девушки… Как они умудряются быть инженерами и выглядеть так, как они выглядят?

Поезд отправляется через две минуты. Мои попутчики уже в купе, закусывают. Поезд трогается. Я остаюсь в коридоре. Смотрю в окошко. Постояла с правой стороны. Все мимо. Перешла налево. Так-то оно лучше. Дорога бежит навстречу. Все зависит от того, с какой стороны смотреть.

Моему зятю, мужу Баеле, известно мое пристрастие к самолетам. Тем более ему показалось странным, почему на этот раз в такой далекий путь я собралась ехать поездом. Поймет ли он меня, если я стану ему рассказывать, как мне мил этот далекий путь, который во время войны длился чуть ли не месяц. У меня на этот раз нет никакой охоты лететь. Пусть везет меня поезд. Я буду засыпать и просыпаться под стук колес. И думать. И вспоминать. Желание тащиться без малого пять суток поездом для того, чтобы «вспоминать», представляется моему зятю чистой фантастикой. В самый день отъезда он все еще не мог заставить себя примириться с моей затеей.

Он удивительно быстрый, мой зять, такой худенький, на вид совсем еще мальчик. Ему чуждо понятие «поздно». «Все успею», — говорит. Вот он съездит на вокзал, если я разрешу, и сдаст билет. А потом поедет — шесть остановок на трамвае, семь в автобусе, «очень удобно» — и купит мне билет на самолет. В самом деле, «очень удобно», но я отказываюсь наотрез и от сдачи билета, и от покупки нового билета. От этого моему зятю становится скучно. Выходной день. Мы только пообедали. А уезжаю я вечером. Времени еще предостаточно. Зять неприкаянно вертится по комнате, ищет чем бы заняться. Хоть бы холодильник оказался в неисправности, приемник не работал бы, пусть хоть из крана капает, на худой конец. Так нет же. На этот раз у меня, к несчастью, все в порядке.

Зять — искательно:

— Можно, я вам полочку в ванной спущу пониже? Вам ведь неудобно, Лия Исааковна…

— Мама, — говорит Баеле, — спроси у соседей, не найдется ли у них какое-нибудь занятие для безработного инженера?

Зять безнадежно машет рукой и усаживается в кресло, вытянув ноги. Достает из кармана блокнот и начинает в нем что-то чертить. В то же время краем уха прислушивается к тому, о чем мы с Баеле говорим. Сбив Баеле на полуслове, он и сам вступает в разговор. Неожиданно и резко, как всегда, когда ему, убежден ли, нет ли, но обязательно нужно не то чтобы поспорить, а сказать наперекор. Такой у него нрав.

— А я не верю в Ромео и Джульетту, — сказал мой зять.

Странно, мне ли не знать его нрава, а все же…

В одно мгновение его куда-то унесло от меня. Я даже внутренне съежилась, холодком повеяло в комнате.

А Юлик, мой внучонок, играл в это время, сидя на полу, пуговицами. Дома у него полно игрушек. Но когда приходит ко мне, он о них забывает. Нет для него ничего интереснее большой металлической коробки с пуговицами разной формы и величины, которая стоит у меня на подоконнике.

У Юлика находка. Он разглядывает крупную деревянную пуговицу, по счастливой случайности попавшую к нему в руки. Такая пуговица должна и моему зятю понравиться. Вещь должна быть красива и «функциональна», так он считает. Края пуговицы угловаты, а поверхность ровная. У нее сходство с полированной мебелью, с современным автомобилем. Такие чудеса творения мне тоже по душе. В противном случае пуговица в недавнем прошлом не была бы пришита к моему пальто.

Случается, я сижу у Баеле и вижу, муж ее вернулся с работы очень усталый. Я сразу догадываюсь, что, вернее всего, только с электростанции, где чистили котел. По этому поводу у нас с ним завязывается иногда диалог примерно такого рода: