Девочка испуганно приникла к его коленям:

— Я туда не пойду! Я боюсь. Они молчат. Они мертвые. Их повели бить, и они мертвые. Меня дядя Залмен уложил в ямку около стены и велел лежать тихо. Я лежала тихо, и меня не повели бить. А их — повели, и они все мертвые. Когда вы открыли дверь, я потянула дядю Залмена за рукав. Я сказала ему, что кто-то к нам идет. Он не ответил. Мой дядя Залмен тоже мертвый. Я видела, он не вошел в подвал, его бросили. Как всех. Они все мертвые.

Теперь уже девочка не могла остановиться. Как бы опасаясь, что солдат ее неправильно поймет, она все настойчивее повторяла: «Они все мертвые». А он, большой и сильный, стоял беспомощный, не зная, что делать и как ее успокоить.

Девочка наконец устала. Слова у нее иссякли. Глаза округлились и, полные горя и ужаса, застыли, как бы прислушиваясь к тому жестокому и непостижимому, что прозвучало в ее собственных словах. Так она стояла неподвижно, пока не хватилась, что она снова одна. Солдата рядом не было. Она согнулась над лестницей, ведущей в подвал. В глухой темноте медленно передвигались из края в край кружки света.

— Пан солдат, почему вы от меня ушли? — закричала девочка. — Я не хочу, не надо, чтобы вы там были. Вылезайте скорей!

Она кричала изо всех сил, но ее срывающийся голосок был слишком слаб, чтобы достичь ушей солдата. Вскоре, однако, он и сам появился. Девочка смотрела, как он поднимается к ней, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку. Смотрела испуганно и отчужденно. Она его не узнавала.

1947—1972

Перевод автора.

Солнце на крышах

Уже несколько часов они провели на ногах: врач — худощавый, невысокого роста мужчина, его стройная жена, с пышными, распущенными по плечам волосами, и их московская соседка, учительница, крупная, дородная, лет около пятидесяти. Четвертым был молодой эстонец, с которым они познакомились только вчера, за ресторанным столиком. Узнав, что он архитектор, учительница своим хрипловатым, но хорошо натренированным голосом разрядила в него такую обойму вопросов, что он сам предложил приезжим показать им город на следующий день.

Оживленные, ходили они по площадям и улочкам, то и дело останавливаясь, задирая головы у старинных зданий, которые их проводник-архитектор называл по-семейному, как их окрестил народ: «Длинный Герман», «Толстая Маргарита»… Куда бы приезжие ни поворачивались, где бы ни находились, отовсюду был виден на шпиле ратуши «Старый Томас» — верный хранитель города.

Узкими, бугристыми улочками они добрались до ворот, отделявших некогда аристократию от черни.

— Когда благородные рыцари там, наверху, напивались и начинали буянить, — рассказывал молодой эстонец, — купцы и ремесленники запирали ворота, чтобы не допустить бесчинств и грабежей.

Ступени, ступени… Четыре человека поменялись местами с городом, который теперь сам задирал к ним голову. Красные черепичные крыши с высокими трубами, шпили, средневековые стены и башни — все здесь забега́ло дорогу одно другому — выше, выше… Приезжим доставляло радость с новой точки, сверху, узнавать улицы, по которым они недавно проходили, здания, которыми любовались.

Понемногу восхищение начало уступать место усталости. Жена врача шепнула мужу — хватит, мол: в один день всего не объять…

Но с учительницей не было никакого сладу. На всякое слово молодого эстонца она отвечала новым каскадом вопросов и все, что слышала, увековечивала в записной книжке, покоившейся, как на подушке, на ее мягкой ладони.

Неподалеку на холщовом стульчике сидел художник — соломенная шляпа низко надвинута на глаза. Врач и его жена сделали к нему несколько нерешительных шагов. За спиной художника в терпеливом созерцании сопела стайка мальчишек. Те же черепичные крыши, на которые приезжие досыта нагляделись сегодня, шпили храмов, небо и солнце на холсте будто были спаяны в один слиток, в месиво торжествующих красок. Покрытая красками плоскость светилась красным, желтым, серым…

— Красивые цвета, — тихо заметила подоспевшая тем временем учительница. — Но Эстония… Не похоже. Слишком яркие краски.

Художник услышал, вздрогнул затылок с поредевшими седыми волосами. Художник повернулся к учительнице, глаза с беспокойным блеском остановились на мгновенье на ее лице. Он откинулся, чуть отставив от себя холст, затем его спина вновь подалась вперед. Кисть в вытянутой руке будто нацелилась на холст и начала быстро-быстро постукивать по грунту. Доктор неловко пробормотал: «Простите!» — так, что художник наверняка не услышал, — и в смущенье отступил.

— В Вильнюсе, — как ни в чем не бывало заговорила учительница, — интереснее всего мне показались дворы. — И будто это само собой разумелось: — Сейчас мы забежим в несколько дворов…

Врач переглянулся с женой, издав неопределенный звук, точно поперхнулся, и покорно побрел за учительницей.

Из витрины, вделанной в средневековую башню, их со странной настойчивостью провожали густо подведенные глаза белокурой красотки. Над крутыми вихрями ее прически красовалась вывеска: «Фотоателье».

— Чудеса! — усмехнулся врач.

Учительница свернула в ближайшую улочку и оглянулась на молодого эстонца. Он кивнул одобрительно: «Да, да, имеет смысл…»

Через низенькую дверцу они проникли в длинное, тесное ущелье между двумя мощными каменными стенами. Разбросанные по правой стене четырехугольные амбразуры выглядывали из темноты, щурясь с немой подозрительностью. По низу стены выстроились в ряд тяжелые дубовые двери, широкие, как ворота, намертво замкнутые на железные засовы. Занавески, которые тут и там белели в открытых окнах противоположной стены, подчеркивали ее хмурое каменное величие.

— Взорвать бы все это к чертовой матери!

В замкнутом пространстве двора слова эти отдались гулко, как в храме. Врач вздрогнул и резко обернулся.

— У вас дефект зрения, молодой человек! — бросил он сердито. — Не видите дальше собственного носа.

Парень с расстегнутым воротом — никто не заметил, как он появился возле, — заложил руки в карманы и хладнокровно ответил:

— Я на зрение не жалуюсь.

— А на сердце? На голову? Говорю вам как врач: вам надо лечиться.

— Очень приятно познакомиться… Мы почти коллеги, — иронически осклабился парень. — Я студент-медик. И как медик считаю, что все это надо взорвать и выстроить здесь новые дома.

Нервное, худое лицо врача вспыхнуло.

— Медику необходимо умное сердце и чувствительный мозг. Если он этого лишен, он видит анализы, а не больного.

— Гуд бай, коллега! — Насвистывая: «Пусть всегда будет солнце», парень — руки в карманах — пошел со двора.

Друзья оглянулись на молодого эстонца, будто были в чем-то виноваты перед ним. Но он молчал, спокойный, сдержанный, с едва заметной усмешкой в углах рта.

Жена врача оперлась о плечо мужа, сбросила туфлю на высоком узком каблуке с одной ноги, подогнула ее и, стоя на другой, как цапля, взмолилась:

— Устала. Больше не могу.

— Да, пора отдохнуть, — отозвался врач, все еще бледный и взволнованный.

Учительница не обращала на них внимания. Она твердо стояла на своих мощных ногах, подпиравших, как ровно обтесанные чурбаки, ее грузное тело.

Во двор вышла пожилая женщина в стираной-перестираной линялой ситцевой кофте.

— Простите, пожалуйста, — бросилась к ней учительница. — Вы здесь живете? Может быть, покажете свое помещение?

Приезжие не успели оглянуться, как уже по одному, вслед за хозяйкой, подымались по прихотливым виткам узкой каменной лестницы. Доведя гостей в полумраке до второго этажа, хозяйка широко растворила дверь в свою комнату. И гости с ног до головы окунулись в свет. Зажмурившись, они остановились у порога. По всем предметам в комнате, по ее окрашенным голубой краской стенам было разлито ослепительное сияние, струящееся внутрь из открытого окна.