— К Насте? — негромко спросил комиссар.

— К Насте, — тихо ответил Бес и взглянул на него серыми, грустными глазами.

Штрафник Березкин сказал:

— Я получил письмо из деревни. Всех моих родных белые убили. Мучили, повесили. Даже десятилетнего братишку. Я прошу послать меня на фронт. Я должен отомстить за своих…

Он кончил свою короткую речь слезами и руганью по адресу белых.

Затем выступил комиссар Нухнат.

— Несколько товарищей, — сказал он, — просят отправки на фронт. Это естественно. Скоро и все, кто находится здесь, в штрафной роте, захотят искупить свою вину участием в боях. Но выступавшие здесь товарищи указывали не на главную причину, заставляющую воевать. Один стыдится своих деревенских, от которых со стыда хоть снова дезертируй — беги в лес под куст. Другой боится, что невеста предпочтет ему, дезертиру, фронтовика. Третий рвется на фронт, чтобы отомстить врагу за своих родных. Все это, конечно, причины, но не главные. А главное то, что вы должны искупить свое дезертирство участием в боях не потому, что иначе стыдно будет перед своими деревенскими и перед невестой, а потому, что стыдно будет перед всем многомиллионным народом, перед всей нашей страной. Оружие мы возьмем в руки и взяли для того, чтобы отстоять свои законные человеческие права. Мы, трудящиеся России, защищаем с оружием в руках свой труд, свои города и деревни, свои фабрики и заводы, землю свою и свободу. Вот для чего мы воюем. Вот почему все, кто в силах, должен идти на фронт.

А потом всех удивил толстовец Сверчков, выступивший с такой речью.

— Я, товарищи, — тихо заговорил он, — чувствую, что нужно переменить веру, вернее — убеждения. Лев Николаевич Толстой, — продолжил Сверчков, слабо улыбаясь, — жил не в такое время. Тогда можно было проповедовать непротивление злу. И опять-таки, когда, например, на меня нападает разбойник, убийца — ну, пусть убьет, но когда вот, как говорил Березкин — и я читал письмо, которое ему писали, — когда мучат и вешают десятилетних детей, тогда какое же непротивление?

— Годовалых шашками рубили! — крикнул кто-то из толпы штрафников.

— Какое же тогда непротивление? — повторил Сверчков, и мутные глаза его засверкали, а голос стал чистым, не гнусавым. — Значит, если я отойду в сторону, откажусь взять винтовку, то я предатель, я соучастник злодеев и убийц? Конечно, так! Я понял, что так. Давно уж понял, а теперь это письмо Березкину окончательно убедило меня: бездействовать нельзя, воткнуть штык в землю — то же самое, что воткнуть его в грудь своего брата.

— Браво, Сверчков Никита! — крикнул комроты и хлопнул в ладоши.

— Браво! — закричали штрафники и оглушительно захлопали.

Сверчков замахал руками — хотел продолжать. Крики смолкли.

— И вот, — закричал Сверчков, — я отказываюсь от своих убеждений. Я прошу отправить меня на фронт красноармейцем.

Он кончил.

— Качать святого! — весело закричал Фролкин, подбежав к Сверчкову.

— Качать! — отозвались штрафники.

Сверчков взлетел несколько раз на воздух, подброшенный десятками рук.

Желающим отправиться на фронт комроты объявил, что как только в полку будет формироваться маршевая рота, он направит туда всех, подавших заявление.

Он мог бы отправить и раньше, каждого в свою часть — все штрафники были из фронтовых частей, — но еще выдерживал их.

— Сгоряча поедут, а потом опять сбегут, — говорил он комиссару. — Надо, чтобы действовали вполне сознательно, чтобы не из-за соседей и не из-за невест на фронт шли, а за родину и за революцию. И надо еще, чтобы по-настоящему засвербило, чтобы без фронта жизнь стала не мила. А пока пускай поработают. Труд — самый хороший лекарь от усех болезней. И от дезертирства помогает, дисциплинирует человека. Верно, комиссар?

Нухнат был согласен, что с отправкой можно пока было повременить и что от работы штрафникам будет только польза.

— Надо бы субботник организовать, — сказал комиссар. — Давно собираемся. И чтобы весь командный состав роты принял деятельное участие в субботнике.

— Правильно, — согласился комроты. — У эту же субботу организуем. Идет?

— Идет.

Субботник был назначен: погрузка в вагоны дров для Петрограда.

Накануне комроты созвал комвзводов и объявил им, что в субботнике должны принять участие все, за исключением часовых и дневальных при казарме.

— Так что, товарищ Головкин, — обратился комроты к каптенармусу, — выдай усем лапти, порты и усе, что полагается.

— Я в лапти не обуюсь, — сказал переписчик, — и портов не надену. Гимнастерку только старую.

— Модничать, товарищ Тимошин, не приходится. У лесу работать будешь, а не у канцелярии. Дрова грузить станешь у шикарных сапогах да у галифе? А впрочем, — махнул рукою комроты, — дело твое.

Утром в субботу шестнадцатая в полном составе, кроме нескольких красноармейцев, отбывавших наряды при казарме, вышла на работу.

Все, как и штрафники, были в лаптях и в рабочей одежде, состоящей из старых парусиновых гимнастерок, таких же штанов и бескозырок.

Тимошин тоже в рабочей одежде и даже в лаптях — пожалел трепать хорошие сапоги. Но зато на голове его была не парусиновая, блином, бескозырка, а кожаная фуражка, правда изрядно потертая.

Он оказался в одном ряду с Фролкиным. И тот обратился к нему с деланной почтительностью:

— Вам бы, товарищ, прилично впереди идти. Потому что вы заместо комиссара.

Многие засмеялись. Тимошин не обиделся на насмешку и засмеялся тоже, но не нашел, что ответить Фролкину.

Шли повзводно, с песнями. Впереди роты — командир и комиссар.

Несмотря на ранний час из окон многих домов смотрели люди. Многие уже знали о субботнике.

Из жителей нашлись любопытные, не поленившиеся сопровождать роту до места кладки дров, километра за три за городом. Хотели воочию убедиться, действительно ли будет работать ротный комсостав, особенно командир и комиссар шестнадцатой.

Любопытным предложили принять участие в субботнике. Они стали отказываться, ссылаясь на то, что одеты в неподходящий костюм, но комроты, ласково улыбаясь, сказал:

— А вы поможете подвозить вагонетки. Не запачкаетесь и одежды не порвете.

Дрова были на порядочном расстоянии от железнодорожного полотна и подвозились к нему по двум узкоколейным путям.

— А шестнадцатая рота в долгу не останется, — важно вставил Фролкин. — Накормит вас, граждане, настоящим «куриным бульоном».

В роте уже два дня опять была на обед куреная вобла.

— Мы знаем, из каких кур у вас бульон, — засмеялся один из граждан, — кура не простая, в матушке Волге водится.

— Вот, вот! — радостно вскрикнул Фролкин. — Коли знаете, так не о чем и толковать. Значит, парни свои.

И граждане согласились принять участие в работе, сперва неохотно, но потом, заражаясь общим усердием, веселостью, подбодряемые шутками и песнями, они не отставали в работе от всех.

Хорошее утро и лесная свежесть также располагали к труду.

— Глядите, какие чурки ворочает сам товарищ командир роты, — указал Фролкин на комроты, укладывавшего на вагонетку толстое полено «девятку», и обратился затем к нему с вопросом: — Товарищ комроты, в лапотках-то удобно ли? Поди, склизко без каблуков?

— Я, дорогой товарищ, лапотков-то побольше тебя стоптал у своей жизни. Так что они мне не у диковинку, — ответил комроты, берясь за новое бревно.

— Знаем, товарищ командир. За это и любим вас, и ценим. За то, значит, что кровь в вас текет наша, крестьянская, — торжественно произнес Фролкин.

Комроты, уложив на вагонетку бревно, сказал:

— Кровь у всех красная. А ты шевелись, Фролкин. Меньше языком действуй, а больше — руками.

Фролкин смутился и слегка обиделся.

— Я языком действую от чистого сердца, — вздохнул он, выбрал бревно потолще и, с трудом взвалив его на вагонетку, продолжал: — От чистого. Потому вот вы с нами сравнялись, со штрафниками, и в работе, и в одежде. И всех сравняли, всю роту.