Он пожал руки бывшим лодырям.

Музыка заиграла туш. Публика неистово зааплодировала, послышались крики «браво!» и «ура!».

Радостно взволнованные штрафники спускались со сцены по приставной лестнице.

Фролкин утирал слезы.

А комроты продолжал:

— То же товарищеское спасибо и усей уверенной мне роте, потому что благодаря ейному старанию по ремонту мостовых у настоящее время усе граждане, не исключая и особ прекрасного пола, могут смело ходить по улицам, не боясь поломать ног.

Он отмахнулся от аплодисментов. Голос его стал твердым и торжественным.

— Слушай, шестнадцатая! — прокричал он, словно командуя. — Вы, показавшие себя на работе красными львами, останьтесь ими же и тогда, когда у ваших руках будут не лопата и лом, а винтовка и пулемет. Вы уже не будете хорониться под ракитовый куст, как пресловутые зайцы. Не нужно обещаний и клятв. Я знаю, что вы по первому зову пойдете у бой и, если надо, примете смерть.

Взгляд его случайно упал на Сверчкова, и ему показалось, что в глазах толстовца была насмешливая грусть.

— Я уверен, — повысил голос комроты, — что и такие, кто по заблуждению отказываются от войны, также возьмут винтовку и не выпустят ее из рук до тех пор, пока враг не будет сломлен!

Получив за хорошую работу благодарность и на митинге, и в приказе, шестнадцатая рота удвоила энергию.

Отстающих подгоняли свои же товарищи, говоря:

— А ну, поднажми! Не позорь красную шестнадцатую!

Вновь прибывающих также принуждали равняться со всеми.

Один из новых не захотел подчиниться требованию товарищей, сказав:

— Как захочу, так и буду работать.

И работал лениво, отдыхал, когда хотел, и отдыхал подолгу, закуривал не в одно время со всеми, как установили сами штрафники, а когда вздумается. И больше курил, чем работал.

В послеобеденный час все три штрафных взвода открыли собрание во дворе казармы и стали обсуждать поведение новичка.

— Наша рота, — сказал Фролкин, первый взявший слово, — работает как один человек, а вот новый товарищ вносит беспорядок, срывает работу. Предлагаю, товарищи, не иметь с ним никаких делов, пока он не станет с нами работать вместе, дружно. Мы, можно сказать, — одна семья, — вдохновился оратор, — спаялись и в работе, и в жизни.

— Правильно! — сказал кто-то.

— Вот! — продолжал Фролкин. — А он, если с нами слиться не желает, пущай будет одиночкой.

— Правильно! — сказал Котельников. — На отшибе.

— Постой! — остановил его Фролкин. — И предлагаю, товарищи, как и говорил, ничего с ним не иметь.

— Бойкот, значит, наложим! — крикнул Бес.

— Да, бойкот, — согласился Фролкин. — Одним словом, не знаем его, раз он нас не хочет знать.

Новенький презрительно усмехнулся и отошел в сторону.

Но бойкот он выдержал всего два дня: у него кончились спички, и никто не давал прикурить.

На третий день он уже работал наравне со всеми, отдыхал, когда отдыхали все, свертывал цигарку по команде «закуривай!».

Прикуривать ему давали — бойкот был снят.

Все штрафники, как сказал Фролкин, действительно как бы представляли одну семью.

Различия между взводами уже не существовало.

Слово «первовзводник» сейчас уже не означало — «злостный штрафник». В первый взвод зачислялся каждый вновь прибывший в роту.

Комиссар Нухнат почти ежедневно стал проводить собеседования с штрафниками.

Говорил о значении гражданской войны, о предательской роли дезертиров и саботажников, сознательно или бессознательно помогающих врагу.

На одном из таких собеседований постановлено было всеми силами бороться с саботажем в роте.

В каждом взводе был выбран старший, на обязанности которого ложились заботы о том, чтобы во взводе все работали как один, чтобы соблюдался порядок в казарме и вне ее.

Каждого нового старший знакомил с условиями жизни в роте.

Он говорил приблизительно следующее:

— Мы, товарищи, представляем здесь как бы одну семью, артель, коллектив. Назови как хочешь. Главное условие — точное исполнение требований ротного начальства. А требуют от нас немногого, именно: чтобы не было никакого саботажа, никаких склок, чтобы соблюдался порядок как в казарме, так и вне ее. Одним словом, живи, как живут в хорошей рабочей или крестьянской семье, ибо ты сын рабоче-крестьянского государства.

Фролкин, один из старших, составивший, коллективно с Котельниковым и Бесом, эту речь, обычно добавлял:

— Главное, браток, не плошай в работе: не ловчи, не фальшивь, дуй, что называется, самосильно. Урок нам дается нетрудный, так что выполнять его нужно честно, а не ждать, чтобы за тебя работал дядя.

Иногда добавлял еще:

— Самому, браток, лучше! Скорее будешь пить чай с чайным ромом.

Нередко какой-нибудь наивный парень из новичков с любопытством спрашивал:

— А что это за чайный ром?

Фролкин прищелкивал языком:

— Эх! Это, браток, штука такая, какой ты и не пробовал.

Он глубоко, как бы с сожалением, вздыхал и отходил от парня.

Особенно назойливым, добивавшимся узнать, что же такое чайный ром, он отвечал почти сердито:

— Работай подходяще, так все узнаешь. А будешь лодырничать — не видать тебе чайного рома, как своих ушей.

Как-то, во время подобного разговора, происходившего во дворе казармы, подошел комроты.

— Ты что о чайном роме толкуешь? — спросил он Фролкина.

Тот вытянулся, смущенно улыбнулся:

— Так что, товарищ командир, пристал парень: «Что за чайный ром?» А я и говорю: «Будешь, мол, лодырничать, саботировать — никогда его не попробуешь».

— Правильно, — усмехнулся комроты и прошел мимо.

А Фролкин говорил обступившим его штрафникам:

— С прошедшего года, с марта месяца, у меня его во рту капли не было.

— А очень тебе его хочется? — спросил один из штрафников.

— Страсть! — зажмурясь, потряс головой Фролкин. — Во сне, бывает, вижу.

Кругом засмеялись.

— Смейтесь! — обиделся Фролкин. — В прошедшем году сколько я на нем денег пропил, господи! Стояли мы, перед отправкой на фронт, в бывшем кадетском корпусе, на Васильевском, в Петрограде. А там, угол Большого проспекта и Кадетской линии, столовая была. Шикарная. Чистая. Белые скатерти на столах. Девчата — услужающие — тоже в белом. И вот этот ром там, чайный. Так, бывало, чуть свободная копейка — туда. Много наших ребят, второго стрелкового, ходило. Денег не было — так не только сахар, а хлеб загоняли на Андреевском рынке. А другие, случалось, белье загоняли, казенное. Ну, а я-то — нет! Хлеб, сахар — другое дело!

— А хмельной этот ром здорово? — спросил один бородатый штрафник.

— Совсем не хмельной. Что ж тебе в столовой будут самогон продавать? — покосился на бородача Фролкин. — Не хмельной, а сладкий. На настоящем сахарине. Без чаю его и пить нельзя — глотку обдерет от сладости. Да и не в этом дело. Главное, сидишь ты, сладкий чай пьешь. На салфетке. Бабешки подносят. А то еще пирожок закажешь. Картофельные были. Ржаных, правда, не было. Сидишь. Люди сидят. Разговор. Вот в чем дело.

Прибежал Прошка, крикнул:

— Фролкин! Командир требует!

Фролкин двинулся за Прошкой.

— Чай с ромом зовет пить! — крикнули ему вслед штрафники.

— Напоит, как же, — пробурчал Котельников.

— Нас, Фролкин, угости! — смеялись штрафники.

В канцелярии, куда привел Фролкина Прошка, были комроты, комиссар и переписчик.

Комроты и переписчик писали и даже не взглянули на вошедших. Комиссар читал газету. Отложил ее, сказал Фролкину:

— Пойдем, товарищ!

Голос его показался Фролкину сердитым. И взглянул на него как-то странно.

Фролкин встревожился.

«Куда это он меня? — подумал он, когда проходили через двор, к воротам. — В штаб полка, что ли? А зачем?»

Комиссар, обычно веселый и разговорчивый, сейчас был серьезен и молчалив.

Во дворе штрафники с удивлением смотрели на них. И не смеялись.

Когда выходили из ворот, комиссар, пропуская вперед Фролкина, сказал: