Отец Васи стоял на невысоком помосте на плоту и не отводил глаз от реки. Он произносил два или три слова, например: «Корму влево!» или «Поносну и корму вправо!», и молчаливые, беспрекословные гребцы — жена и старший сын — выжимали огромное рулевое весло, грубо вытесанное из целой сосны, или всей семьей наваливались на оба весла, на носу и на корме плота, и обливались жгучим по́том сыновья и мать.

Лидия вглядывалась в дальнюю перспективу обрывистого правого берега, испытывая всемогущее очарование неспешной Лены и жалкое свое бессилие на необъятной самодвижущейся дороге. То, что дорога сама несла путника, лишало желания двигать ногами. Пешеход на берегу обогнал бы лодку. Незначительное движение еле улавливалось при такой ширине пути; вступало в противоречие с внутренним темпом чувствования у современного человека, отнимало перспективность у времени. В течение этого часа Лидии казалось, что целая жизнь исчезает в ничтожности, предавшись пустому величию равнодушного потока, отвратительной бесконечности.

Бесконечно, извилисто двигался мир реки мимо Васиного летнего дома на плоту. Нескончаемым узором наполнял целую жизнь Васи, охватывал крохотное сознание — и запоминался. То есть он входил в Васю и оставался в нем.

Именно таким путем обширность зримого расширяла сознание Васи и уже не заполняла его целиком… Сознание сравнялось с миром и стремилось охватить… Жадно поглощало мир. Зримое занимало все меньше и меньше места. А все больше и больше места заполнялось тем, что ушло из глаз, но оставалось в памяти и становилось видимым в воображении, в любой момент, по желанию.

Воображаемое, памятное накапливалось, не встречая никаких преград и теснот внутри Васи. А зримое всегда ограничено было довольно малым, досадно тесным, недостаточным полем зрения. И оно было бы еще меньше, если бы в него не возвращалось многое из памятного.

Добавление памятного к видимому становилось незаметно как бы чувствованием. Васе не надо было раздумывать о связи зримых следствий и скрытых причин: ему казалось, будто бы он прямо видит их. Глядя на поверхность реки, он будто бы видел глубоко под нею скрытое дно.

И вот уже зримое, такое важное и необходимое, стало слишком малым; воображаемое оказывалось обширным и тоже очень важным, потому что оно становилось пониманием зримого. Вася привыкал понимать живую струю в реке, как будто чувствовал, камень ли выбивает ее на поверхность, глубоко ли под ней этот камень. Очертание берега вызывало в памяти всю картину реки за поворотом впереди.

Солнце ушло за лес.

…Отец только одно твердил: для лоцмана нет незначительных, неважных мелочей на реке и на берегу. Все — самое важное, даже единственно важное, потому что как раз это одно, может быть, уцелеет, когда река изменит берега, и лес, может быть, сгорит или будет вырублен на берегах, и тогда по одной этой уцелевшей частичке старого, по камешку, замеченному когда-то, по извилине слоев в обрывах, но нутряному узору земли узнаешь местность и разберешься в мире, где ты есть. Наблюдай за узором и помни!

Игнатий доверял Васиному чутью воды даже больше, чем своему опыту и знанию. Это наполняло мальчика ликованием. Вася с изумлением осознал себя ловчее и зорче отца и возмечтал быть зорче и ловчее всех в мире, то есть в родной деревне, а потом и на всех реках, где он плавал с отцом.

Но все-таки отец заставлял заучивать весь свет назубок.

Внимание Васи упражнялось каждый день в постоянном, неослабленном напряжении, от пробуждения и до сна, все примечать и ничего не забывать. Его память приучилась терпеть усталость и не поддаваться ни за что. Лоцманенок запоминал без пропусков непонятное наравне с понятным… покуда окончательно не заходило солнце за лесом и внезапно умолкали взбудораженные весь день птицы, а потом и костер погасал на берегу или на глиняной подстилке на плоту, у плывущего края воды.

Меркла Вымь-река, обесцвечивался лес, и берега останавливались в недвижимости… Тогда столь же внезапно исчезали в полной тьме и все образы виденного, смыкало крылья-веки взбудораженное воображение, погасало сознание — и Вася спал без памяти, как не было его, до солнечного нового и яркого восхода.

Голос Лидии насмешливо вернул Зырянова на Лену.

— Где ваши Столбы? — любезно спросила она и демонстративно подняла часы на руке.

Он молча показал на потемневшие нижнекембрийские известняки, мимо которых они плыли. Серая тень скрадывала неровности высокого обрыва, все сливалось в общий неопределенный, неразличимый известково-грязный, сумеречный, бесформенный фон без теней.

Но вот за кормою лодки солнце, отяжелевшее в высоте за лесом, выпало в разрыв речной долины. Почти горизонтальные лучи протянулись вдоль борта лодки и вдоль высокого обрыва и отделили от стены башенноподобные столбы; нет — расщепили стену на лес столбов, поднимавшихся крутым амфитеатром, и стена берега исчезла.

В глубоких тенях потонули основания столбов. Длинные, резкие тени быстро двигались и как будто сдвигали с мест самые столбы и высокие красные башни, соединенные арками. Тени перепутывали все и меняли, словно декорацию на сцене, пока солнце переплывало речной плес.

Лидия затаила дыхание от восторга, и неслышная лодка плыла в лепете Лены, засыпающей без сна и покоя.

Василий был взволнован своим успехом у Лидии, впечатлением, которое он произвел, и тихим, красивым вечером, довольно теплым. Уединением с Лидией в этом вечере. Хотелось говорить, говорить — воздействовать на эту девушку. Но что сказать ей?.. Любуется Столбами. Ждал нетерпеливо, когда кончатся Столбы. Боялся ее интеллигентности, культурности.

«Да, она — как все девушки: чувствует мужчину», — тревожно и прямо размышлял Василий и поглядывал туда, где Цветаева сидела за парусом — спрятала голову и плечи; и женские красивые линии сидящей обезличенной фигуры наводили на мысль, что она — как все.

Линии стали сравнимыми. Валька тоньше. Изящнее. Гораздо манительней.

Глаза стеснительно и неотвратимо тянулись к темным линиям шерстяного платья, преодолев почтительность, и робость отступила. Снова он обладал всею самоуверенностью и подумал с решительностью и беспричинным внезапным гневом, что если она — как все, тогда он не как все, и нечего ей бояться.

Он удивился тому, что он — не как все, и усмехнулся: конечно, он — как все. И ему надо, как всем, и не более того. Почему это он — не как все? А потому, что тут иное дело: не так он к ней относился, как к другим.

«Она честно испугалась, а я приложил общую мерку. Она плохой мысли обо мне — как я того и заслуживаю.

Но у нее я не заслужил. Не хочу, чтобы она — под общую мерку меня.

С Луковым не боялась — все лето. Меня испугалась — в первый день… Ну, Луков…

Небеля — не побоялась бы?. Он — благородный? Рыцарь!.. Но я докажу.

Но если она как все — тогда не надо ее!»

То, что было так не важно у Вали Соболевой, у жены в Соликамске, у бабенок на Печоре, оказалось неожиданно важно у Цветаевой, имело особенное значение… Какое? Не знал. Необычайное. Но почему же? Не думал.

Не думал, не знал; не предвидел, что есть иные чувства, сверх испытанных, и требования другие.

Но не может этого быть (чтобы — как все)! Вглядывался в сидевшую перед ним фигуру, и уже не общеженские линии, а вопреки сравнению — полные необъяснимой и ничем не обоснованной прелести линии Цветаевой, Лидии Максимовны, внушающей великое и радостное почтение — очень обоснованное, убедительное! Он испытывал чрезвычайную тревогу во всем теле и поразился необыкновенной мыслью вдруг: уже не это ли — любовь?..

Не на языке при случае болтается между лекциями, — а та, в стихах и в некоторых книгах — для красоты… Выдумали греки, объявили божеством… Недаром: тоже поповщина — для заморачивания головы гречанкам.

Вдруг это правда и на самом деле существует?..

Он услышал свой голос — без предисловия, беспричинно, бесповодно он рассказывал свое детство, с увлечением, вдохновенно и восторженно, не стесняясь неправильностей языка. Вода сумеречно шелестела и чуть отсвечивала, и Лидия Максимовна была не как все. Она понимала, что ему на воде лучше и естественнее было жить, чем на земле. Плот на воде — не менее прочная точка опоры для жизни, чем суша под ногами; только это — движущаяся точка опоры.