Москва, Геологический институт, Л. М. Цветаевой.

На берегу Байкала, 17 июля 1932.

Дорогая Ли,

Может быть, Вы уже в Москве?

Если нет, пусть встретит Вас мое письмо из таежной глуши, когда я сам не успею.

Да и лучше: меня самого вы бы не узнали. В краю медведей я стал медведем: оброс необычайно. На весь Байкал нет ни одного парикмахера, которому я бы доверил свою голову.

Тем не менее я рад, что съездил на Байкал. Поездка оказалась нелегкая, но интересная. Я много купался в ледяном Байкале и съел массу замечательной сметаны, более похожей на пушистое сливочное масло: она такая плотная, что ее можно резать ножом и накладывать ломтями на хлеб. Сибирские пельмени в такой сметане — роскошь. Ради этого стоило съездить в Сибирь. Но я желаю отныне иметь сибирские пельмени на моем столе.

И я добьюсь! У меня будет в Москве настоящая сибирская пельменщица.

Но Вы скажете, что она внесет в мой дом вместе с сибирскими пельменями и сибирскую грязь? Нет, это будет соединение сибирских пельменей с немецкой опрятностью!

Представьте, я нашел здесь немецких колонистов — и даю Вам слово, я уговорил их выслать мне в Москву одного из женских членов семьи по первому требованию — как только я женюсь, разумеется.

Уговор такой: зиму Гретхен проводит в Москве у нас, а летом, когда мы с женой в поездке, Гретхен возвращается в свою сибирскую Германию.

Последнее выражение — не в шутку: на Байкале я увидел, что каждый немецкий дом — это Великая Германия, даже в тайге.

Кстати, в этой Германии из трех комнат и огорода с садом, разумеется с коровой и посевами, я познакомился с наиболее классическим сибирским типом. Этот тип побил меня на сто пельменей! Вы, вероятно, не поняли: он один съел на сто пельменей больше меня!

Вы еще не все поняли: ведь я съел пятьдесят пельменей!!

А этот тип съел сто пятьдесят!!!

И запил литром самогона-первача. То есть семидесятиградусным спиртом.

Вот Вы представьте себе Ермака Тимофеевича или его первого друга Ивана Кольцо, с грудью колесом, к сожалению бритого и в современном костюме. Такой может съесть сто пятьдесят пельменей и выпить одни литр спирта. Я счастлив, что мне удалось это видеть собственными глазами. Я описываю это подробно в своих записках.

Сибиряк этот квартировал у немцев, но ходил кушать пельмени и пить самогон у коренных сибиряков. Уезжая, он порекомендовал мне занять его комнату у немцев и порекомендовал меня им.

Он встретил меня и Порожина у профессора Осмина и потащил всех есть пельмени. Съев сто пятьдесят штук и выпив один литр, он начал петь церковные гимны, может быть старообрядческие (кто-то сказал). Но как он пел! Под окнами избы собралась на улице толпа.

По-моему, все-таки он был пьян. Расхвастался, будто бы пожертвовал «большевикам» двадцать пять пудов золота, найденные в таежном тайнике.

Бабы на улице плакали, слушая его божественные гимны. Хозяйка избы раскрыла настежь окна, чтобы дать выход звукам или, лучше сказать, раскатам его голоса и дать облегчение нашим ушам.

Я уверяю Вас — Шаляпин мог бы только подпевать этому голосу. Нет, не мог бы: Шаляпина не было бы слышно.

Когда этот голос вырвался наружу, толпа отшатнулась от окон. Я не выдержал и вышел на улицу. Профессор Осмин тоже вышел — немедленно Сергей Иванович вышел вслед за нами. Мне показалось, что он возбудился своим собственным пением еще больше, чем самогоном, и, выйдя на улицу, он возгремел таким фантастическим гласом, что его должны были услышать на другом берегу Байкала.

И мне захотелось, чтобы Вы тоже услышали его. Я спросил его — позднее, конечно, — где он работает и живет постоянно. Сергей Иванович ответил довольно общо: «В Главзолоте». Профессор Осмин не знал о нем ничего больше.

Но что я наделал?! Я написал Вам письмо № 2! И не осталось времени написать письмо № 1! Как это могло случиться со мной? Коротко обрисую все же тему № 1: она более актуальна. Я хотел рассказать Вам совсем о другом типе. В экспедиции Осмина работает практикантом некий второкурсник из Москвы, по некоторым признакам — земляк Ломоносова и на этом основании или на другом — самонадеянный больше, чем мог быть сам Ломоносов.

Экспедиция профессора Осмина ищет, как Вам известно, то, чего нет: месторождение байкальской нефти… Заурядный случай в геологии нефти, когда всё на поверхности и нет ничего в недрах… Таково мое личное мнение, и так думают некоторые работники самой экспедиции. Называть их не стоит. Их частное мнение не мешает им добросовестно искать несуществующее месторождение по всем правилам науки. Я утверждаю: они добросовестно ищут.

Беретесь ли Вы осудить их за то, что они добросовестно ищут? Или за то, что не верят в успех своих поисков?

Если бы им предоставили искать там, где они верили бы в искомое, их добросовестность не увеличилась бы. Прибавилось бы только желание найти. Это я допускаю. Но вы понимаете, что невозможно устроить столько экспедиций, сколько имеется стремлений у геологов.

Вот об этом я и хотел Вам рассказать подробно и очень жалею, что приходится отложить до следующего письма эту тему, с которой, несомненно, и мы с Вами столкнемся в ближайшие годы. Практикант у Осмина ведет себя так, как если бы он был путеводной звездой экспедиции, да и собственная его карьера целиком зависела бы от удачи этой экспедиции, и вообще он — единственное заинтересованное лицо, и вся проблема байкальской нефти впервые ставится на ноги по его личной инициативе. По-моему, этот студент — знаменательная ласточка.

Мы тут говорили о нем. Я высказал мысль, что его горячность — вовсе не от науки, а от земли. Это — крестьянская жадность и крестьянское страшное трудолюбие (буквально — страшное, если представить себе, к чему оно приложено). По всей вероятности, он воображает, что наука была для него завоевана заодно с землей в гражданской войне и ему, как всем безземельным и безграмотным, отрезали по куску того и другого, а потом национализировали и обобществили то и другое и отдали под его руководство. Признайте, что неплохо я сострил!

Из экспедиции он устраивает страду. За неимением трактора он сам работает, как трактор, и пашет, и перепахивает берега Байкала заступом… Вот такие старательные вырастали в кулаков.

И он надеется, по своим трудам, собрать урожай байкальской нефти сам-сто к пролитому поту — и сразу разбогатеть.