Мне хотелось увязать их и убедиться, действительно ли эти линии бесконечны и узор их непрерывный…

Никто не мог объяснить мне тогда, как сделались разноцветными слои в берегах. А это особенно интересовало меня. Мне было лет одиннадцать или двенадцать, когда отец взял меня на перевал над верховьем реки Жирной. Он свалил там лес, а потом сделал плот, и мы поплыли. Речка пахла, как лампа. Воду нельзя было пить. Берега тоже пахли керосином. В них были жирные слои. От запаха болела голова, и трудно было провести плот. И вот я увидел, как вся речка покрылась черной масляной пеленой.

Отец не мог мне объяснить. «Всегда это было здесь…»

Я удивлен был до глубины души такими свойствами реки. Это было самое сильное впечатление в моем детстве. У всех спрашивал о Жирной реке, и никто не мог объяснить ее.

С тринадцати лет я уже сам водил плоты и мог беседовать с более грамотными людьми: это были приемщики леса, счетоводы в сплавных конторах, в лесорубческих артелях. Никто не видел такой жидкости, какую я видел на Жирной, никто не знал о ней.

Но вот однажды мне повезло. Когда мне было лет уже пятнадцать, на Печору приехала экспедиция и взяла меня лоцманом и проводником. Экспедиция искала нефть, но я не понимал, чего им надо, и сплавил их немножко не туда, куда они хотели. Они сначала ругались, а потом удивились и обрадовались как дети.

Начальник экспедиции сказал мне, что нефтяные земли можно узнать по их узору. А узоры земли я ведь знал наизусть в берегах всех рек, по которым хоть раз плавал. Я мог в своей памяти увидеть подробности, каких другой человек не заметит на месте. Я думал об этом очень упорно и не переставал думать во время отдыха, и на рубке леса, и на сплаве. Но тайна не давалась, и я не мог найти нефть.

Тогда появилась у меня такая догадка: все можно познать только через грамоту.

На реке говорили, что советская власть усиленно развивает образование. Ожидали, что откроют школу и у нас, в Вымьваиле, а скорее в соседстве, километрах в ста.

Я прилагал все силы, чтобы помочь семье. У нас было одиннадцать человек. Отец уже болел и был стар… Было очень трудно.

Болели все у нас. Все — охотники!.. А лесорубы и плотовщики болели обязательно: ревматизм… Я знал, что отец будет против того, чтобы я учился и оставил семью на него. Сплавной сезон кончался, я отвел и сдал последний плот и вернулся домой.

Отдал деньги отцу. Мне исполнилось пятнадцать лет.

Река должна была встать. Я заготовил немного сухарей и подговорил товарища бежать из дому, чтобы поступить в школу. Ночью я вышел из дому, и мы сели в лодку. На двадцать девятом километре лодку затерло окрепшим льдом и полыньи занесло снегом. Бросить лодку и уйти на берег нельзя было — полыньи под снегом. Мы начали замерзать. Лодку занесло снегом, она стала незаметной. За порошей не видя нас, прошли охотники, и мы тоже не увидели их. Собака залаяла.

…Всю зиму я проболел, а когда осохли из-под снега муравьиные кучки и отогрелись, начал уходить в лес лечиться от ревматизма. Выводили ревматизм муравьиной кислотой. У нас все так лечились. Становились на муравейник, чтобы муравьи обливали ноги муравьиной кислотой…

Василий опустил голову от незабываемого стыда и обиды. В мае того года комсомольская ячейка села Вымьваиль в полном составе — парни и девушки — на плоту отправилась воевать против белых поляков. Из-за ревматизма Вася остался, не мог пойти со всеми.

Правда, в уездном комитете партии их не взяли, потому что с лишком набрали ранее подоспевших, а дальние вымьваильцы, пока узнали о войне да пока плота ждали, опоздали и возвратились с плачем от невыносимой обиды. Но все же и Васе обидно было, и обиду он чувствовал до сих пор.

Ребята с лукавством взглянули.

— Василий Игнатьевич, — сказал Сеня, — вспомнили леченье, до сих пор жгется?

— Леченье было трудное, — сказал Зырянов, стряхнув воспоминание, — надо было раздеться догола, чтобы муравьи не забирались под одежду, а травили бы только больные ноги. Все время приходилось сбивать муравьев со всего тела.

Я брал с собой книгу в лес… Я получил ее в подарок от кавалериста-комсомольца, когда Красная Армия гнала белых вверх по Выми.

Вещица небольшая была и очень любопытная: сшивка тоненьких сереньких листиков, покрытых сплошь ровненькими значками. Обложку кавалерист снял и сказал, что она не имеет значения, но годится на курево.

Начиналась книга двумя короткими строчками в пустой верхней части первой страницы. С них я начал. Какое в них было значение, я не знал. Но я срисовывал каждую букву, один значок за другим.

Сеня вскочил с обычной ловкостью. Он не хотел слушать агитацию за «ученье — свет». Все ребята поднялись. Зырянов сказал, не глядя на них:

— Я приискивал муравейник под белой березой и, стоя на куче, рисовал буквы углем на гладкой коре…

— На бересте?.. — сказал Сеня.

— Я же сказал — на белой коре.

Зырянов схватил обугленную ветку и прочертил на песке букву «С».

— Первый знак был вот такой: С, потом

М   Е

Л   О

П   Р

   И

Н   И

Ребята подошли и следили за палочкой на песке.

Он чертил на песке буквы в том же порядке, как рисовал их на березе, такими, как напечатаны были в книге. На тонком стволе молодой березки не помещалось больше двух букв рядом, а некоторые выходили особенно большие — когда уколы муравьев бывали слишком чувствительны и пальцы невольно торопили обугленную веточку.

— Потом МАЙ РЕШЕНИЕ…

Пальцы вздрагивали и срывали букву на песке, повторяя давнишние движения: тринадцатилетней давности.

— Потом запятая… Что бы значил такой значок?.. ДЕРЗКО И БЕЗ КОЛЕБАНИЙ… — Он кинул ветку, сказал: — Понятно, я крепился, спешил изрисовать всю березу в несколько минут, — еле утаскивал ноги, чуть не в беспамятстве падал на мхи и засыпал без снов от усталости. Несколько минут — и два часа спал!.. Отоспавшись, переходил на другой муравейник под чистой белой березой и научился очень хорошо рисовать первые две строчки.

Зырянов схватил веточку и дорисовал:

ПРОВОДИ В ЖИЗНЬ…

Он быстро стер.

— Этот узор зарисован в моем мозгу на всю жизнь. Должно быть, муравьиной кислотой втравился… Дальше строки потекли непрерывно, с листочка на листочек. С листочков — углем на березы, по лесу дальше и дальше. Все лето. Бесконечно!.. А смысл этих линий скрывался, как в воду! Как смысл геологических слоев — узора линий в берегах под урезом воды на Выми и на других реках… Я видел береговой узор грамоты, а под урезом таились в книге неизведанные тайны мыслей.

Сеня отвернулся и закусил губу. Он смотрел на шурфы, которые совсем не подвигались к горе. Потом вскочил, и все ребята поднялись за ним. Зырянов, не глядя на них, сказал:

— Я научился отлично писать. Конечно, печатными буквами. Но прошло еще три года, прежде чем удалось узнать смысл этих значков.

— Василий Игнатьевич, — нетерпеливо сказал Сеня, — по вашему плану, когда мы с вами подойдем к горе?

— Вы со мной не подойдете к горе.

— Почему? — спросил Женя.

— Потому что гора не подойдет к вам.

Сеня медленно, сопротивляясь, покраснел. Отвернулся и, чтобы скрыть, пошел к шурфам. Но товарищи заметили. Пошли за ним.

Перед вечером подошла из-за мыса лодка Николая Ивановича Меншика.

Пинеженин неслышной своей походкой подошел к костру, а Тихон Егорович следовал за ним, усмехаясь.

Пинеженин молча снял свой древний колпак. Он удерживал в одной руке заступ и преогромнейшее копье, превышавшее его рост почти вдвое. За плечом висел лук, не превосходивший его роста, и колчан стрел сбоку. Василий с детским любопытством не сводил глаз с Николая Ивановича. Он испытывал невольное почтение к живому представителю достославных предков.

Ребята встретили его весело.

— Запоздали ради сих вещей, — Черемных осторожно вынул из карманов обломки пород. — Николай Иванович изрядно поработал.