В тот же день он оставил санаторий и выехал в Москву.
В купе вагона он вынул телеграмму из кармана, перечитал и нахмурился, дойдя до подписи. Он не видел Лидию с мая прошлого года, когда оставил ее на Эргежее. Меншиков заботился о том, чтобы Цветаеву держали в беспрерывных командировках, подальше от Москвы.
Василий не знал об этом. Но она и в больнице бывала, и видела его в беспамятстве. А письма ее лежали в ящике больничной тумбы нераспечатанные.
В кабинете заместителя наркома собралась вся коллегия.
— Я повторяю, — сказал Небель, — если даже есть жидкая нефть на Полной, то в непромышленных количествах.
Заместитель наркома с раздражением сказал:
— Довольно о Полной! Мы уже разговариваем двенадцать дней. Так же нельзя! Денег для Полной нет, ни одного рубля.
— Иван Андреевич! Если я еще не убедил вас…
Заместитель наркома схватился за голову:
— Ты перестанешь меня мучить?
— Не перестану. — Василий встал.
— Уходи отсюда.
— Не уйду!
Иван Андреевич вышел из-за стола и увидел на уровне груди подростка с Жирной реки — повзрослевшего, но глядевшего все так же исподлобья и по-прежнему с неукротимым упрямством. Он схватил мальчишку за шиворот и потащил из кабинета, приговаривая:
— Я не могу больше слышать о Полной.
Подросток был щуплый и легкий в мощной руке старика, он цеплялся ногами за стулья, члены коллегии поспешно придвигались к столу, очищая дорогу. Иван Андреевич сказал:
— Я не могу больше видеть тебя. Ты перестанешь, или я убью тебя своими руками.
— Не перестану! — крикнул маленький лоцман с Выми.
— Вон отсюда! — Иван Андреевич бросил его за дверь.
Заместитель наркома вернулся к своему месту, жалуясь:
— Подумайте! Этот мальчишка мучает меня тринадцатый год. Когда вас заставляют три раза выслушивать об одном и том же, вы уже не можете терпеть. А он нас заставил слушать о кембрии двенадцать раз в этом месяце! Я поражаюсь и не могу этому поверить! Члены коллегии, я не могу больше!.. И двенадцать раз мы ему сказали: это невозможно. Как заставить этого человека замолчать?
— Дать ему еще полтора миллиона, — сказал насмешливо кто-то.
Иван Андреевич метнул сердитый взгляд.
— Нельзя заставить меня замолчать, когда я знаю, что в кембрии лежит оборонная нефть, — сказал Василий в дверях.
— Ты еще не ушел?
— Я уйду, потому что я вижу, моих слов недостаточно.
— Слава богу, что ты это понял наконец!
— Я теперь подготовлю такой материал…
— Иди, — устало перебил Иван Андреевич. — Ты, значит, воображаешь, что мы будем еще раз слушать о кембрии?
— Иван Андреевич, вы можете не дать мне денег и отстранить меня от работы, но вы не можете не выслушать меня, когда я представлю доказательства кембрийской нефти, хотя бы пришлось показать вам живую нефть с урочища Повешенного Зайца, чтобы вас убедить.
— О да, тогда мы тебя будем слушать в тринадцатый раз. Но пока что я понял, отчего повесился Заяц на Полной. Члены коллегии, это было самоубийство, первое самоубийство на совести Васьки Зырянова.
«Если считать от Жирной реки, пятнадцатый год, а не тринадцатый я ело мучаю, — думал Вася, с сочувствием глядя на учителя. — Бедный старик действительно устал и заговаривается… Это он боится, что я приду на коллегию тринадцатый раз…»
Василий прибежал на квартиру Ивана Андреевича, где он нашел приют, и увидел Лидию. Он сдержанно поздоровался и сразу стал укладывать свои вещи. Лидия молчала и жалела, что пришла.
— Уезжаете, Василий Игнатьевич? — спросила жена Ивана Андреевича, чтобы сломить невыносимое и возмутительное его молчание, трижды невежливое.
— Уезжаю сейчас, ночным поездом.
— Куда? — спросила Лидия.
— На Полную.
— А я только вчера вернулась с Кылаах-Тогойо. Ваш прогноз блестяще подтверждается: на всем пространстве кембрия мы находим нефтепроявления, такие же, как на Полной.
Он с интересом слушал. Но простить не мог.
— Вася! А я тогда помчалась в Москву, потому что газ уходил из бутылки, необъяснимым образом, через сургуч и стекло… Ты знаешь, что я нашла…
— Простите, Лидия Максимовна, должно быть, я не успею дослушать о газе. Я бы желал узнать о нефти.
— Имеются, по крайней мере, три структуры на Эргежее, где стоит бурить. После инструментальной съемки, разумеется, — ответила она вспыхнув… и подавила обиду жалостью к этому несчастному человеку.
Василий простился с хозяйкой. Лидия в молчании поехала с ним на вокзал — он не возражал, и она думала с возродившимся гневом: «Да полно, несчастен ли он? Чувствует ли он себя несчастным?.. Это я, я чувствую себя несчастной, а он меня не пожалеет!»
В трамвае она рассказала подробности об эргежейских структурах, он внимательно слушал. На перроне вокзала она ждала прощания; надеялась на прощание. Но он протянул руку — она пожала, как товарищ. Он повернулся и пошел в вагон.
Она посмотрела вслед поезду и побежала прочь, задыхаясь от слез, поглощаемых гордостью, и шептала: «Кембрийское сердце, окаменевшее, высохшее, неживое!..»
Затем на вьюжной, темной Каланчевской площади она ожидала ночного трамвая, словно в пустыне, вымощенной булыжником, — одна на остановке, и думала о том, что Василий не найдет в Черендее знакомых людей, помогавших ему в прошлые годы. Могут даже не дать ему коня. У него нет денег. Он пойдет пешком на Полную и замерзнет. Нет, конечно, Зырянов не замерзнет…
Но коня ему дали в колхозе и дали ездового. Тем не менее пришлось идти немало пешком начиная от Алексеевки.
Лед на реке выступал в изломах и рытвинах, совершенно непроезжий на перекатах. Снега было мало. На берегу осыпи и галька, в лесу буреломы не давали проезда и мотали лошадку. На стоянках ездовой перевертывал сани и по-особенному ловко обливал полозья кипятком из котелка, намораживая ледяную полосу — гораздо удобнее железной.
Дыхание замерзало у рта и осыпалось кристалликами льда. Кристаллики сталкивались и шуршали. Ездовой со скуки прислушивался и объяснил Василию:
— Это звезды шепчут.
Но, по-видимому, звезды как собеседники были малоинтересны.
Приходилось дышать «украдкой», как писал корреспондент «Северной пчелы» в прошлом веке, потому что воздух входил через нос в горло, будто пятящийся еж!
Вечером они «надымали» высоко над снегом надью из двух стволов, надрубленных вдоль часто и обращенных зарубками взаимно вовнутрь, с небольшим зазором. Огонь пускали с конца надьи по зарубкам в зазоре и ложились под надьей по обе стороны, и жар широким покровом сверху закрывал их от мороза. А когда надья прогорала, мороз будил их, и они ехали или шли дальше.
Подветренный бок у лошади покрылся толстым слоем крупяного льда. Ветер был от Полной, слабый, но и от такого было худо.
Приходилось берегом и лесом объезжать непроходимый участок реки. Они подошли к аласу, полному снега. Ездовой остановил коня и пошел по аласу, почти утонув в сухой и рыхлой белизне. Он шарил руками и вдруг вытащил глухаря, пошарил другой рукой и вытащил второго. Глухари были живые и отбивались огромными крыльями.
— У тебя здесь кладовая?
— Нет, какая тут кладовая, — серьезно ответил парень. — Они тут греются от мороза. Я вижу по ямкам, где они есть. — Он нашарил и вытащил третью птицу, килограммов на восемь, вяло отбивавшуюся.
Василий знал такую охоту на глухарей. Птицы изредка выскакивают из снега, взлетают на деревья, быстро поклюют шишку и с самой вершины лиственницы кидаются вниз, тяжелые крылья сложат, чтобы поглубже уйти в снег.
— На аласе нет сторожа, — сказал ездовой. — Неужели замерз? А то у них сторож. Голову выставит из снега и сторожит.
К жилому дому подошли на восьмой день. Еще нельзя было за деревьями увидеть буровую вышку, а низкий сруб дома, погребенный снегом, наверно, не сразу поймешь — раньше наступишь на него. Но дымный столб мог бы уже показаться — единственный растущий ствол над замороженным лесом. В Черендее известно было, что дом обитаем на урочище Повешенного Зайца, люди не ушли… А может быть?.. Кто знает! Известия с Полной — от охотников, не частые, случайные.