Он плыл и сам среди троевысоких препятствий — за порогами пороги, за путью путь, за годом год. Не сказка? Легче было?.. Замечательно было!

Ночью он вышел из дому, уселся в лодке и ждал. Белая шуга спешила и шелестела вдоль борта, Вымь-река на бегу мерцала, как ветреное небо в звездах. Ваня явился, и они поплыли в молчании. Метельная поверхность реки сразу остановилась при лодке и тоже помолкла.

Вот когда было первое действительно самостоятельное плавание Васи — старые-престарые берега, знакомые-перезнакомые, и не пестрые и не узорные, а серые, снежные, ночные, неинтересные, раскрывались, как родимые берега великой надежды, и провожали в большой мир больших мыслей. Двое в лодке буйно захохотали от радости, двое ночью, посреди замерзающей реки.

На двадцать девятом километре лодку затерло окрепшим льдом. Вася и Ваня начали гулять в лодке и бегать. Плясали вприсядку, боролись и так прожили, приплясывая, несколько дней, а потом здорово замерзли. Выйти из лодки никак нельзя было, потому что река обязательно прогрела полыньи в тонком первом льду под снегом.

У Васи в один сапог попала вода и замерзла. Вася уже не мог уйти. Ване пришлось рискнуть и пойти за выручкой. Он благополучно достиг берега, оглянулся — и не увидел ни Васи, ни лодки: все успело занести снегом.

В Вымьваиле верный Митька хватился своего неверного друга и первый догадался, куда пропали Вася с Ваней: уплыли учиться! — но не стал реветь. Мать заметила эту перемену и сказала старшим сыновьям:

— Глядите у меня, большевики. Вы на охоту уйдете, а ваш сочувствующий сиганет в ученые, за Васькой Зыряновым. Вы у меня в ответе будете.

— А что, мама, сами если отвезем его в Серегово? Тогда он не убежит. И пусть учится. Жить будет у тетки.

Братья не ушли на охоту в этот день, чтобы на другой день отвезти Митьку. Счастливый мальчик собрал шумный расстанный митинг у своего дома.

Рано, до света, мать подняла его и поспешно одела. На дровнях лежало много одежды и картошка в кулях.

— Зачем так много? — спросил Митька.

Мать села сверху узлов, братья молча тронули лошадей. Еще с нескольких дворов выехали груженые сани. Поехала вся вымьваильская ячейка большевиков с комсомольцами, с семьями, с топорами и с ружьями — но не на Серегово, не вдоль реки, а в другую сторону — к лесу. Заинтересованный Митька увидел, что кулаки тоже вышли из своих домов и присматривались в сумерках. Спросили:

— Куда это все едете?

— На заготовку, а кто на охоту, — ответили.

В лесу братья собрали большевиков вместе с комсомольцами у последних саней в обозе. Алексей Васильевич, председатель ячейки, сказал:

— Докладчик Ваня Уляшев.

Митька, изумленный и обрадованный, увидел Ваню, а на санях поднялся и сел Вася.

Ваня торопливо рассказал, что его встретили сереговские охотники на дороге. Рассказали, что Латкин вынырнул-таки из Удорских лесов и захватил уже Серегово вчера. Должен быть сегодня в Вымьваиле. Белые зверствуют, большевиков режут с детьми.

Про Васю рассказал: его совсем занесло в лодке. Проискали с охотниками и мимо прошли бы, да собака-медвежатница облаяла Васину берлогу на реке.

Собачий лай — чудесный лай, жизненный звук! Но и он притих и угас, потушенный снегом не проникал в берлогу. Белая берлога на больничной кровати наглухо укрыла от всего мира, в сомкнувшейся вокруг тишине. Толстый слой снега не давал замерзнуть, а температура падала и отнимала силы.

Но все же он понимал, что не от холода стал равнодушным. От равнодушия — стало холодно ко всему на свете, к самому себе, к ярким слезам на темных, непрозрачных глазах у Самеда Алиева. Сказал Самеду неуверенным голосом недавно оглохшего еще не научившегося говорить:

— Ужас жизни не в смерти… а в бесцельности смерти.

Пафос бессильных слов истощенной жизни ужаснул Самеда. Он сказал, едва не рыдая:

— Ты не говори о смерти, я умоляю! Я проклинаю себя за то, что отпустил тебя в Якутию на такие мученья!

Василий посмотрел, как энергично двигаются губы и мышцы всего лица у Самеда, и сказал с видимым усердием, подавшим Алиеву некоторую надежду:

— Страдание жизни не от физических мучений… — Перевел дыхание и закончил: — а от бесцельности их.

— Вот об этом я и предупреждал тебя! Что эти мученья с кембрием напрасны и бесцельны!

По глазам Алиева можно было догадаться, не слыша даже ни слова, что он спорит опять против кембрия, и Василий ощутил прилив сил для ответа:

— Когда у человека есть высокая цель, он идет на мученья… За победу бросает жизнь с чувством торжества… и полноценности такой, что люди могут сказать… глядя на его смерть: «Вот это жизнь!»

Алиев взял с тумбы раскрытую тетрадку, посмотрел: пишет Зырянов, больной?..

Алиев в недоумении спросил:

— Это ты пишешь? Я даже прочитать еле могу…

Увидел, что Зырянов спит.

Болезнь ослабила его. На ноге начались нарывы и пошли по всему телу. Нельзя было даже помыть его — на морозе в лесу, в курной избушке, полной грязи и тьмы. Он не ходил в партизанскую разведку — а двенадцатилетний Митька с братьями участвовал в сражении сам-четвертый против семерых, и положили троих белых, одного взяли в плен.

Все же Вася медленно поправлялся — просто лучше кормился. Все дети, да и взрослые повеселели в лесу. Эта жизнь была обыкновенным делом для вымьваильцев, если бы не беспокойство за свой дом и размышление о том, скоро ли Красная Армия выгонит белых из деревни.

Красная Армия была только что организована из тех же лесорубов и охотников и чуть ли не с охотничьим вооружением. Она была очень малочисленная и едва начала обучаться военному делу. Она била белых, потому что ничего другого, полегче, сделать нельзя было. И она билась как могла.

Пёзмог она взяла в несколько минут, а под селом Небдином сражалась около суток — по пояс в снегу, при сорока градусах мороза. Потеряли многих товарищей убитыми и ранеными, а помороженными вдвое больше — шестьдесят человек.

Комсомольцы перевязывали на морозе. Алексей Васильевич хоронил в общей братской могиле вымьваильских героев, красноармейцев и своих партизан, и противников — не чужих тоже, и говорил хорошо о покойниках, сказал обо всех:

— Трое легли за правое дело, остальные — обманутые бедняки, ослепленные, несчастные жертвы нашей темноты и белогвардейского обмана.

Дядя-большевик, тот самый, что в Серегове повстречался Васе и с ним поплыл в Вымьваиль, очень сильно удивился необыкновенному великодушию Алексея Васильевича и, под великим обаянием его, десять лет спустя рассказал, соблюдая эти простые слова председателя партии вымьваильского народа. И вот в президиуме сидит и слушает, как живой, Алексей Васильевич на торжественном вечере в Сыктывкаре в честь славного десятилетия… Алексей Васильевич в не смытом еще поту сражения, разъедающем тело, а засохшая кровь стягивает мышцы его лица, и Василий не отводит глаз.

— Наша кавалерия состояла из двух комсомольцев. Она бомбой ворвалась в село Вымьваиль… — рассказывает дядя-большевик, а имени его Василий не знает до сих пор. — Мы тоже поспешили, чтобы она не осталась без поддержки… К нашему удивлению, вместо двух конников на улице оказалось их три. Третий мчался по селу без седла, без шапки на морозе, в одной ситцевой рубахе, с охотничьим ружьем в руках. Мы приняли его за оголтелого бандита и чуть не пристрелили. Это был местный комсомолец, скрывшийся от белых и партизанивший. Увидев красную конницу, он обезумел от радости и прискакал к нам на помощь и увеличил наши силы.