— Чем же закусили? — горько спросил Василий.

— Коровкой закусили. Он приказал зарезать.

Они прошли мимо поющих людей к большой палатке, появившейся на проспекте Геофизиков. Василий откинул брезент. Сережа увидел бутылку на столе. Меншиков закусывал. Это был не очень крупный мужчина, но круглый в груди, как бочонок. Его заместитель и его бухгалтер сидели справа и слева, а Меншиков раскинул локти во всю длину стола.

Василий опустил брезент за собой. Сережа остался снаружи.

— А-а, Зырянов! — пророкотал Меншиков.

И у Сережи сжались кулаки: человек этот разговаривал с какой-то оскорбляющей благорасположенностью.

— Руку не хочешь подать? — услышал Сережа органный бас Меншикова. — За что это?

К палатке стали подходить рабочие, подошел Петров. Подошли электрики.

— Где станок? — спросил в палатке Зырянов.

Слышно было, как жевали и чавкали три рта.

— Коровку доедают, — сказал колхозник у палатки.

— Деньги вы привезли? — спросил спокойный голос Зырянова.

Ответом было чавканье в три рта.

— Выходит, мы выпили на эти деньги? — с удивлением сказал плотник из «Луча».

— Долежите, что у вас тут сделано, — сказал Меншиков и чавкал.

Весь лагерь прислушивался к беседе в палатке, и пьяная гармоника примолкла. Зырянов, наверно, услышал эту человеческую тишину и сказал громко, для всех:

— Экспедиция терпела ужасные мучения целое лето из-за того, что вы оставили ее без палаток, без обуви, без пищи и без денег. Несмотря ни на что, мы пришли сюда. Я могу доложить, что все готово к бурению. Но вы не отвечаете на мои вопросы: где же станок и деньги? И для чего надо было мучить народ все лето? Большевики так не руководят.

— Ну, мы сейчас ужинаем, — сказал Меншиков, — а с вами потом поговорим.

— Говорить, по-моему, не о чем, — сказал Зырянов и вышел из палатки.

Он лег в своем шалаше не раздеваясь, с мучительным желанием не думать. Сознание причиняло ему такую боль, что он застонал.

Чавкало по проспекту Геофизиков, по тайге над Повешенным Зайцем, над кембрийской нефтяной структурой, первой в мире.

Начальник экспедиции пришел ночью и разбудил его. Меншиков ни о чем не спрашивал, он был пьян. Он прорычал с веселой примирительностью:

— Не барантрать, Зырянов, все в порядке. Что значит — напоили народ?.. Не напоили, а народ все лето не нюхал вина. Ты понимаешь? Не нюхал вина! Ты можешь это понять?..

— Где станок? — спросил Василий.

— В Лене твой станок! — Меншиков захохотал на весь лес.

— Где? — тихо переспросил Василий.

— В Лене! Утонул станок.

С удивлением Василий почувствовал, что он совсем спокоен.

— Деньги вы привезли?

— Нету денег! — крикнул Меншиков настолько оглушительно, что Василия словно прибило к земле этим возгласом. — Все деньги ушли на золоторазведку.

Василий с трудом сказал:

— Вы провалили нашу работу.

Меншиков пьянел головой, а на ногах стоял крепко. Он стал бессвязно выкрикивать. Лагерь просыпался.

— Что вы, молодежь? Энергичная!.. Подумаешь!.. Провалил!.. Великое дело — двести тысяч!.. Миллионы рублей на ветер ушли… Само царство небесное валится в рот!.. Наплевать… на двадцать пять пудов золота… Дарю! Партии… Могу!.. Двести пять!.. На подводах… Прямо в Цека… Обоз золота… Шуму было! Невидаль — эх!.. Конвой с Лубянки… Смех!.. Всё могу!

— Сволочь, уходи из шалаша, — сказал Зырянов.

Меншиков наклонился в темноте и страшно ударил лежавшего. Василий услышал щелчок предохранителя на браунинге. Он не успел бы вскочить. Он скользнул на спине и выбросил ногу кверху. Меншиков взревел и упал.

— Если вы сегодня же ночью, до утра, не выедете, я вас перевяжу и доставлю в милицию, — сказал Василий.

Меншиков ушел, бормоча ругательства. Василий лег и снова уснул. Когда он ложился, он не мог не спать. Последняя его горькая мысль была о Лидии. «Пока я здесь мучаюсь, — подумал он с мужской несправедливой обидой, которая всегда ищет вину за женщиной (пережиток детской привычки обижаться на маму), — она даже не ищет нефть, я уверен, а выискивает какой-то негорючий газ… Газ! газ! Этот газ ей дороже меня!» И он уснул с возвышающим чувством кругом обиженного человека, восклицающего: «И ты, Брут!»

Ничуть не странно, что это великодушное ко всему человечеству чувство не обмануло его. Лидия действительно искала газовый источник: запомнила его прошлым летом во время пожара.

Она выполнила все намеченные нефтепоисковые работы и могла бы уйти на Полную, как условлено было с Василием, чтобы вместе возвращаться. Но газ не давался ей.

Она согнулась над ямой до ломи в пояснице, а упрямый газ не лез в бутылку через воронку и по резиновой трубке. Воронка на этот раз была из жести, с хорошо пропаянным швом и резина исправная по всей длине трубки, и тем не менее странный газ не проходил. Он словно улетучивался сквозь жесть и резину, и вода по-прежнему оставалась в бутылке!

Сезон экспедиционной работы приближался к концу. Можно было ожидать снега. Лидия пришла в отчаяние — обыкновенное женское отчаяние, в какое случается приходить всем женщинам; но поступают они в этих случаях по-разному.

Лидия пришла в отчаяние с утра в тот день, когда Меншиков прибыл на урочище Повешенного Зайца и приказал зарезать коровку. Лидия отбросила воронку с трубкой и сунула бутылку прямо в воду, встала на колени. Словить стремительную струну пузырьков прямо в горлышко бутылки можно было, конечно, пытаться и надеяться только с отчаяния. Колени заболели довольно скоро, и сначала Лидия иронически подумала о себе: «Новая столпница… — Но сейчас же со злым ожесточением: — И не уступлю святым столпницам! И да! И мои колени крепче! Не уступлю!..»

Потом она громко кричала от боли, оглядываясь, чтобы не услышали рабочие. Потом заплакала жалкими слезами телесной слабости, бессилия выполнить задуманное, исполнить желание — и рассмеялась злорадно, неожиданно представив себе, как плакали от боли древние столпники и выплакивали у бога нечувствительные коленные чашки… О чудо! Лидия перестала чувствовать коленки!

У нее занемели руки. А струна газа упрямо отклонялась и неизменно вертелась вокруг бутылки; лишь отдельные неуловимые глазу пузырьки, подобные мгновениям, изредка проскакивали в горлышко. С неповторимой медленностью задерживался день, мгновение за мгновением, быть может самый долгий день в жизни Лидии, хотя солнце поздно взошло и рано закатилось.

Боржомная бутылка, полная воды, в занемевших руках не имела веса. Тем не менее бутылка старалась выскочить из пальцев. Уже не просто было удерживать ее, а надо было бороться с ней — не чувствуя рук. Страх за бутылку заставил забыть о том, что ноги потерялись и поясница исчезла совсем. Полуудушенная грудь и тяжелая-претяжелая голова висели неизвестно на чем…

«На чем же я держусь?.. И вдруг нырну вместе с этой ужасной бутылкой! И с этими ужасными пузырьками, проскочившими в бутылку!.. И весь непереносимый ужас этого последнего дня надо будет повторить?! Завтра?! И сегодняшний день будет не последний? Ни за что!

Завтра в Москву! Буду сидеть вот так над ямой или висеть, лежать — без колен, без ног, без поясницы, без шеи — и завтра в Москву! По Дороге Мертвецов. Мамочка! Я хочу к тебе!»

Неисчислимые мгновения этого дня непонятным образом вытеснили всю воду из бутылки. Невозможно было поверить, что в бутылке газ — какой-то нелепый, непонятный газ. Нет, очень даже понятный день жизни, необычайный и неощутимый больше день жизни в темно-зеленом стекле — плененное и освобожденное существование Лидии заключено было в бутылке. Лидия тщательно закупорила его, замазала сургучом и легла спать пораньше, чтобы чуть свет помчаться со своим неверным пленником прямо в Москву. Василий будет очень сердиться… Но ведь газ может уйти из бутылки непонятным образом, так же, как вошел. «Мы же здесь геологи, а не жена с мужем. Мы обязаны сделать свое дело прежде всего. Одного рабочего пошлю известить Зырянова».

Она проснулась, дрожа от холода. На палатке лежал первый и сразу сухой, морозный снег. Испуганно подумала, что двое рабочих могут не защитить ее от бандитов, если нападающих будет больше, чем двое… Тогда и газ не дойдет до Москвы. Она решила не отсылать третьего рабочего. У Зырянова там сто человек. Пусть Зырянов сам позаботится узнать о жене.