Не эфоры. Теперь это совершенно ясно. Они приходили вчера. Те же трое, что обычно, в сопровождении неизменной свиты. Сердце у меня екнуло, когда я увидел высокого эфора, шагающего через поле по направлению к тюрьме; он почти обгонял стражников, которым положено идти впереди. Подойдя к нашей камере, он улыбнулся мне, вне всякого сомнения дружелюбно; голова его была, как всегда, гордо поднята, а плечи слегка опущены, будто из вежливости или желания показать искреннее участие в наших делах.

— Как поживаете? — спросил он негромко, но величаво. Двое других эфоров — один толстый, а второй приземистый, похожий на мула, — повернули свои потные лица в мою сторону.

— Я в порядке, — сказал я, — а вот Агатон совсем плох. — Я отстранился, чтобы они могли заглянуть внутрь. Он лежал пластом на кровати, задрав ноги на стену, чтоб избавиться от дурноты.

— Великие боги! — сказал высокий эфор и нахмурился. С присущим ему вниманием он пристально посмотрел мне в глаза. — И давно с ним такое?

— Уже несколько дней, — сказал я. — Иногда он встает и бродит по камере, будто что-то ищет, а иногда садится за стол и… — Я хотел сказать пишет, но что-то заставило меня остановиться. Они наверняка захотят посмотреть, что он написал. А ведь сам Агатон никогда не показывал им свои записи, так что и я не должен делать этого без его ведома. Эфор смотрел на меня. Он уловил мою заминку и несомненно понял, в чем дело.

— Не знаю, — сказал я. — Просто сидит. Иногда подходит сюда, к двери, и сидит, прислонясь к брусьям, дышит свежим воздухом. Порой бывает ужасно жарко, а внутри этот запах… — Эфор кивнул; запах он уже, конечно, почувствовал. Я сказал: — И с головой у него что-то не в порядке. Временами он как будто бредит. К тому же у него сильная лихорадка. Мне приходится постоянно смачивать ему лоб холодной водой, которую приносит тюремщик. Иногда Агатон не узнает меня, а иногда рассуждает вполне здраво. Врач дал ему какое-то лекарство, но оно не помогает. Ему с каждым днем становится все хуже. Он серьезно болен.

— Да, здесь неподходящая обстановка для больного человека, — сказал эфор, рассматривая камеру во всех подробностях.

— Крысы кусают ему пальцы на руках и ногах, — сказал я. — Наверное, он от них чем-то заразился. Несколько крыс уже подохло. Тюремщик может подтвердить.

Он обернулся и взглянул на тюремщика. Тот кивнул.

— Он хорошо питается? — спросил эфор, глядя на меня.

Я с серьезным видом покачал головой, хотя вопрос сам по себе был странным, даже глупым.

— Почти ничего не ест, — сказал я. Эфор, казалось, на время задумался, и я спросил: — Вы говорили, что будет проведено расследование. Что-нибудь выяснилось?

Он пристально посмотрел на меня своими светлыми глазами.

— Разве расследование — это то, что сейчас нужно Агатону, Демодок?

У меня внутри все оборвалось. Я-то думал, что расследование идет уже не одну неделю.

— Вы еще не начали расследование? — спросил я; колени у меня подогнулись, и, чтобы не упасть, я схватился за брусья.

— Вопрос лишь в том, действительно ли Агатону нужно расследование, — мягко сказал эфор.

Я посмотрел на тюремщика, но тот отвел взгляд. Он тоже, как мне показалось, был в недоумении.

— Постойте-ка, дайте сообразить, — сказал я. — Вы говорили, что проведете расследование, а оно даже не началось?

Эфор прочистил горло, слегка качнул головой и посмотрел мне в глаза, как бы придумывая, чем меня утешить.

— Ты же понимаешь, с чем это связано, Демодок. Я не могу предпринять никаких шагов, пока не буду уверен, что Агатон согласен на расследование.

— Но это безумие, — сказал я. — Вы же эфор, а он всего-навсего жалкий больной старик. Какая разница, чего он хочет? Да и кто знает, чего это сумасшедший старый ублюдок хочет? Он же умрет здесь. Думаете, он этого хочет?

Высокий эфор продолжал разглядывать меня; лицо его оставалось неподвижным, только одно веко чуть подрагивало.

— Я обещал Агатону, что он будет в полной безопасности, пока я отвечаю за это дело. Думаю, он не забыл.

Я помотал головой, чтобы стряхнуть оцепенелое замешательство, и откинул назад налезшую на глаза прядь волос.

— Ладно, — сказал я, пытаясь понять суть его слов, его отеческой доброты, и начать сначала. — Ладно, неважно, — сказал я. — Начнем все заново. Агатон умрет через неделю, если останется в этой вонючей камере. Можете ли вы выпустить его отсюда?

Эфор внимательно посмотрел на меня, о чем-то размышляя. У него действительно было доброе лицо — я не ошибся, и в нем отражалась напряженная работа мысли — тут я тоже был прав. И еще: он был честен. Лжецы умеют скрывать свои мысли, но нельзя надеть маску простодушной честности. Что же тогда было не так?

— Можно ли выпустить его? — повторил я свой вопрос.

Эфор опять прочистил горло и сжал губы. Наконец он произнес:

— Нет.

И тут же эфоры втроем повторили: «Нет», при этом маленький толстяк в отчаянии заломил свои пухлые белые ручки, а суровый коротышка глянул так злобно, будто он единолично принял такое решение. Высокий решительно покачал головой. Об этом не могло быть и речи.

Я отошел от двери и уселся за стол. Они еще о чем-то говорили с тюремщиком.

— Демодок, — позвал высокий эфор. Я не стал отвечать. Вскоре они ушли.

Ничего не понимаю. Лучше не думать об этом.

Но незадолго до рассвета у меня появилась новая надежда. Не знаю, где был тюремщик — спал, наверное, в своей хижине. Как бы то ни было, что-то стукнуло в мою руку, и я, вздрогнув, проснулся. Посмотрел на пол: комок грязи. Я решил, что он отвалился от потолка, но тут услышал приглушенный шепот у двери. Это был мальчик, тот самый, что приносил Агатону письмо. Он жестом подозвал меня. До смерти напуганный, он суетливо шнырял глазами во все стороны, словно затравленный пес. Тюремщик не закрыл дверь досками, за которыми мальчик мог бы спрятаться, как в прошлый раз. Агатон спал, наполовину свесившись с лежанки и постанывая от боли. Я подкрался к двери, мотая головой, чтобы стряхнуть сон.

— Через три ночи. В полночь, — прошептал мальчик. — Приготовь старика.

— Приготовить? — не понял я. — Для чего?

Но мальчик уже исчез.

Значит, через три ночи.

Только бы этот старый извращенец не окочурился. Надеюсь, он не помрет. Сегодня он выглядит почти нормальным, задирается и ехидничает, и что-то бормочет насчет того, как прекрасен сверкающий снег.

28

Агатон

Надо спешить. У меня есть все основания предполагать, что конец мой близок.

Однажды поздней ночью меня бесцеремонно разбудили и вызвали к Ликургу. Времени одеться мне не дали, и я отправился в чем был. Ликург сидел за столом, мрачно-торжественный, исполненный спокойствия и угрозы, как зыбучий песок. С ним были шестеро эфоров, некоторые сидели, другие стояли, но выглядели все одинаково официально и грозно. Я, как подсудимый, подошел к его столу. Перед ним на столе лежал развернутый свиток. Я мгновенно узнал его.

Ликург начал без обиняков:

— Ты знаком с илотом по имени Доркис?

— Может быть, — сказал я, делая вид, что роюсь в памяти.

— Ты его знаешь, можешь не притворяться, — сказал он. — Взгляни сюда. — Он пододвинул свиток ко мне. — Тебе это знакомо?

Я покачал головой.

— Это подстрекательство к мятежу, — сказал он. — Против нас.

Я ощутил страх, однако пожал плечами и даже попробовал пошутить.

— Весь мир против тебя, Ликург. Пора бы к этому привыкнуть.

— Молчи, — прошептал он. Ни разу не слышал, чтобы Ликург говорил шепотом. Я почувствовал, что меня бьет дрожь и колени подгибаются.

— Я забыл свой костыль, — сказал я довольно громко. — Нельзя ли попросить стул?

— Стул, — приказал Ликург.

Один из эфоров принес мне стул. Я сел. Непонятно отчего у меня вдруг заныла нога, и я сунул руку под колено, чтобы размять больное место. В тот же миг откуда-то из тени за моей спиной возник Алкандр и легко, словно пером, коснулся мечом моего плеча, приставив острие к горлу. Я глянул на Ликурга, и он сдвинул брови. Алкандр сделал шаг назад.