— Мой учитель, кажется, заболел, — сказал я.

Тюремщик заглянул внутрь, скривив рожу от вони.

— Помер? — спросил он.

Я покачал головой.

— Нет, просто заснул. Но он обычно не спит днем, раньше, во всяком случае, никогда не спал. А утром он ни с того ни с сего свалился с лежанки.

Тюремщик с сомнением посмотрел на меня. Он, надо думать, выслушивает кучу всякой бредятины.

— Послушай, — сказал я. — Я думаю, он и правда болен. Честное слово. Его надо убрать отсюда. А то он, чего доброго, умрет здесь.

Насупившись, тюремщик надолго задумался, потом медленно покачал головой, будто говоря, что это бесполезно. Я оглянулся на Агатона: он все так же спал, прижавшись носом к столу, по которому во все стороны, точно веревки палатки, разметались его длинные волосы.

— Пожалуйста, — сказал я, потому что мне и впрямь стало не по себе: Агатон и в самом деле был похож на мертвого. — Ты должен мне помочь. Позови лекаря. Попроси прийти эфоров.

Он снова покачал головой, медленно, безнадежно и, как мне показалось, сочувственно.

— Ну тогда, — сказал я, мельком взглянув на него, чтобы убедиться, правильно ли я поступаю, — сообщи об этом илотам. Они знают его. У них есть свои врачи.

Тюремщик повернулся и посмотрел на горы.

— Он болен, — не унимался я. — Может, он и смердит, как сточная канава, но он же человек. И он болен.

Жизнь полна тайн. Сегодня утром я нашел еще парочку дохлых крыс. В этом, конечно же, нет ничего таинственного. Просто какая-то болезнь, от которой они умирают. Обычное дело — и зимой и летом, и днем и ночью. Тайна в том, как к этому отнесся наш тюремщик. Я его явно недооценивал. Когда он принес нам завтрак, я поднял всех трех сдохших крыс за хвосты и придал своему лицу — специально для тюремщика — самое что ни на есть печальное выражение и даже выдавил слезу, так чтоб он не преминул ее заметить. Сперва он нахмурился, с отвращением глядя на мое отношение к бедным тварям. Однако, когда я положил три мертвые тушки на стол, рядом с тарелкой (чтобы избавиться от мыслей о еде), его хмурый вид сменился задумчивым. (Похоже на приближение весны.) Вне всякого сомнения, он тоже проникся мыслью, что такое количество дохлых крыс — это дурной знак. Если их болезнь передается людям, вряд ли мое положение можно считать завидным.

— Бедные зверюшки, — сказал я.

Верхогляд закатил глаза и закрыл лицо руками. Он знает, что сейчас я начну разглагольствовать.

— Увы, — сказал я, — мчась на золотых колесницах нашего благополучия, мы не удосуживаемся вспомнить о презренных крысах. И лишь когда нас одолевают беды и несчастья — в тюремной камере, к примеру, — начинаем мы задумываться об их горестном уделе. Подобно нам, несчастный зверек рождается на свет против своей воли и попадает в мир, который едва-едва доступен его разумению. Он проходит через страдания юного возраста: вопиющее унижение от собственной наготы, необъяснимо жестокое отношение родителей: он взрослеет, вступает в пору любви и взваливает на свои плечи бремя семейной жизни с какой-нибудь вздорной и изнеженной красоткой: он угасает от болезней и скорбного бессилия, и в конце концов, отчаявшись что-либо понять, он умирает, забытый всеми. — Я молитвенно сложил ладони и поднял их ко лбу. — О Зевс, где ж справедливость?

Верхогляд зажал уши кулаками.

Вдруг — о чудо! — неожиданно, как солнце, которое во всем своем величии и блеске прорывается сквозь толщу облаков, окутывающих чело Тайгета, тюремщик заговорил.

— Какая-то болезнь, — сказал он.

Глаза мои полезли на лоб, челюсть отвисла. Я обернулся и уставился на него.

— У них какая-то болезнь, — повторил он.

Будто разверзлись уста пещеры! Будто конь высказал трезвые суждения!

— Благословенный боже, тюремщик! — вскричал я, подскочив на месте. — Ты умеешь говорить! — И я прошел к двери без костыля, как будто исцелился благодаря этому чуду. Задетый за живое, тюремщик бросил на меня сердитый взгляд, но, осознав, что старые правила нарушены и началась совсем другая игра, он вновь заговорил.

— Тарелки, — сказал он, показывая на них пальцем.

— Ах да, конечно! — воскликнул я. — Конечно! Да благословят тебя боги! — И я схватил со стола тарелки.

Скривив губы, он взял тарелки и пару раз ударил ими о стену, чтобы стряхнуть остатки нечистот, которыми мы питаемся. И зашагал прочь.

— Счастливо оставаться, тюремщик! — крикнул я. — Да пребудут с тобой боги! Они, как тебе известно, слушают, что я им говорю. Стоит мне щелкнуть пальцами, и они…

Вскоре после полудня (у нас не бывает обеда, только завтрак и ужин) опять пришел тюремщик и привел какого-то человека. Не говоря ни слова, он отпер замок и распахнул дверь камеры. Потом жестом позвал незнакомца, вошел вслед за ним в камеру и запер дверь.

— Лекарь, — сказал тюремщик.

Я поклонился. Лекарь что-то проворчал и наморщил нос. У нас нет нужника, и мы пользуемся горшком, а я в последнее время как-то не в ладах с собственным желудком. По-прежнему брезгливо морща нос, лекарь осторожно поднял одну из крыс за хвост и принялся ее изучать. Я, припав на костыль, во все глаза наблюдал за ним с жадным научным интересом.

— Какое-то заболевание, — сказал я. — Первая крыса — та, которая немножко воняет, — ну, в общем, поначалу я решил, что придавил ее во сне, нечаянно, понимаете. Но те две — их я обнаружил в углу. Выходит, они сдохли от болезни.

Тюремщик покосился на меня. Никакого чувства юмора у человека.

Лекарь, поднимая каждую крысу за хвост, вышвырнул их за дверь. Затем он повернулся и посмотрел на меня, упершись руками в бока. У него были иссиня-черные брови, густые, как кусты, маленькие черные глазки, похожие на крысиные, нос, будто изогнутый с чьей-то помощью, и седая борода, доходившая ему до пояса. Вполне будничным, как мне показалось, тоном он спросил:

— Ты болен?

— Не знаю, — сказал я и пощупал рукой лоб. — Неужели я болен? — И я обернулся к тюремщику за помощью. Тот уставился в пол. — Я знавал человека, который считал себя счастливым, только когда был болен, ожидал смертной казни или умирал. Его звали Фалет. Отличный парень! Жаль, что его нет сейчас с нами! — Я захохотал, истошно и дико, как сумасшедший.

Лекарь вздрогнул, потом безнадежно вздохнул и перевел взгляд на Верхогляда, который с мрачным и презрительным видом наблюдал за происходящим. Затем лекарь подошел ко мне и кончиками пальцев пощупал мой лоб. Спустя несколько секунд он кивнул.

— Я болен? — спросил я.

— Пока живой. — Он посмотрел на мои испражнения в углу.

Я рассмеялся.

— Звучит малоутешительно. Хи-хи-хи!

Они ушли.

И я пожалел, что вел себя как шут. Было бы неплохо наверняка знать, что еще не умираешь. Голова моя, однако, занята другими мыслями. Тюремщик любит меня или, по крайней мере, заботится о моем здоровье. Это не входит в его обязанности. Когда Фалет заболел в тюрьме, они дали ему умереть. Он, разумеется, насладился этим сполна, так что это не тот случай. И тем не менее…

Мне надо сосредоточиться. Я живу не как мудрец. Что бы предпринял Солон в такой печальной ситуации? Вот о чем я должен думать.

Он бы сочинил какой-нибудь дурацкий стишок.

Фалет, конечно, тоже. Он, вне сомнения, был сумасшедшим.

Однажды я навестил его в тюрьме. (Читай обоими глазами, Верхогляд! Хе-хе!) Он знал, что умирает. Глядя на него, вы бы ни за что не догадались, что перед вами счастливейший из людей. Он был один в камере, из которой виднелась река, — в точности как из моей. Возможно, меня посадили в ту же самую камеру, как знать? Когда я вошел к нему, было уже далеко за полдень и камера погрузилась в тень. Там стоял грубо сколоченный стол, с виду такой же, как у меня, на нем лежали свитки, а рядом, если не ошибаюсь, был трехногий табурет. Пол в его камере, в отличие от моей, был засыпан соломой. Насколько я помню, лампы у Фалета не было, зато имелось шерстяное одеяло, в которое он кутался, лежа на соломенной подстилке.