В довольно подробном письме к ней я изложил свою настоятельную просьбу. Образ Германа, который я намереваюсь создать, сообщал я ей, должен быть объемным, а для этого мне необходимо многое узнать о детстве и юности ее брата, о его жизни до нашей с ним встречи. Поэтому я просил дать мне возможность ознакомиться с письмами и документами, если таковые еще остались. Я высказал предположение, что мое имя, наверное, небезызвестно ей, поскольку ее брат был со мной очень дружен. «Эта дружба, — писал я в заключение, — позволяет мне надеяться, что Вы поможете мне осуществить мой план».

Ответ не заставил себя долго ждать. Мое имя, говорилось в нем, отправительница слышала не раз и хорошо помнит, с какой теплотой говорил обо мне ее брат; однако ей не хотелось бы отдавать в чужие руки то немногое, что осталось у нее на память о брате, изготовление же копий затруднительно, короче, она считает, что лучше всего было бы поговорить об этом деле в Лондоне, так как на ближайшее время поездка в Берлин в ее намерения не входит. Письмо явно дышало недоверием. «Нелегко мне будет получить все это», — думал я.

Но случилось так, что через три месяца мне пришлось поехать в Лондон по одному делу. Я заблаговременно известил миссис Юнг о своем визите. С последнего предвоенного года я не бывал там. С этим городом меня многое связывало: он был мне хорошо знаком по многим прежним посещениям, но не стал по-настоящему близким, как живущий за тридевять земель родственник, которого любишь по-детски робко и застенчиво.

С вокзала я отправился в небольшой отель в Кенсингтоне. Дело, ради которого я, собственно, и приехал, скоро было улажено. На следующее утро я позвонил миссис Юнг.

— Слушаю, — сказал голос в трубке. — Что вам угодно? — Я озабоченно молчал, и голос продолжил: — Простите, я знаю, конечно, кто вы и что вам нужно. Я часто думала о вашем письме.

— Вероятно, мы могли бы… — начал я, но голос в трубке прервал меня.

— Герман мне часто рассказывал о вас, — медленно выговорила она. — Или, скорее, не так уж часто, — ведь я лишь изредка видела его, вернее, мы с мамой лишь изредка видели его и даже не знали, чем он занимается. Да и вашего имени он никогда не называл, но он говорил о каком-то друге, и когда вы написали, я поняла, что этим другом были вы.

— Да, этим другом был я.

Ее речь была то слишком торопливой, то как бы запинающейся. Всякий раз, когда она начинала говорить, я задерживал дыхание, чтобы лучше вслушаться в ее голос, чтобы уловить в нем другой голос, более низкий и уверенный, который сказал однажды: «Вы, собственно, хорошо бы подошли друг другу…»

— Я очень хотел бы, — сказал я, — поговорить с вами о Германе.

— Господи, — ответила она, — как давно это было. Герман, ах, боже мой. Мой благородный брат, который не считал нужным думать о нас. Ему, видите ли, надо было изменить весь мир. А потом случилось несчастье, какого и следовало ожидать.

— Он думал и о вас, — возразил я. — Именно о вас и думал. Он…

— Я знаю, что́ вы имеете в виду, — перебила она. — С тех пор ведь стало известно многое, о чем мы тогда не знали.

— Может быть, вы все же нашли бы возможность встретиться со мною, миссис Юнг, — попросил я. — Я был бы рад прийти как-нибудь к вам.

В трубке зашуршало.

— К сожалению, сейчас это невозможно, — помедлив, сказала она. — Я буду весь день занята.

— Тогда, может быть, удобно завтра, — предложил я. — Или послезавтра.

— А вы настойчивы, мой дорогой, — произнесла она с насмешливым удивлением. Я почувствовал, что меня пробирает дрожь — так ясно слышен был сейчас голос Германа; но это был не только его голос, а еще и женщины, его сестры, которая, видимо, похожа на него, которую он мне всегда хвалил и в глубине души хотел видеть рядом со мной. — К чему такая спешка? Зачем вообще снова вытаскивать на свет все это? Пусть мертвые остаются в покое. Мы все тогда достаточно пережили.

— Я приеду к вам, когда вы хотите, — сказал я сердито. — Завтра, или послезавтра, или позднее. Виза у меня на две недели.

— Я вижу, что вы так легко не отстанете. — Она попыталась сказать это как можно веселей, но мне послышалась в ее голосе только досада. — Слушайте. Дома я вас принять не могу. Встретимся лучше в городе. Сегодня вечером, в восемь. — Она назвала ресторан в Сохо, который я знал.

— В восемь я буду там, — сказал я. — Вы меня найдете. На моем столе будет лежать «Файнэншл таймс». Не думаю, чтобы все посетители ресторана непременно имели при себе эту газету.

Она засмеялась и повесила трубку.

Я коротал время как мог: принял приглашение моего друга Д., который звал меня в клуб Сэвилл, не спеша прошелся по Олбени, чтобы еще раз вспомнить тех, кто там когда-то жил, перечитал пачку газет в Гайд-парке и без десяти восемь явился в ресторан, где было уже довольно много посетителей. Официанту я сказал, что жду даму. Я пил кампари, не спуская глаз с входа в ресторан. Было почти половина девятого, когда официант подошел к моему столику и сказал, что, если он не ошибается, это, должно быть, меня вызывает к телефону какая-то дама. Пожалуйста, сюда, прямо, вон там кабина.

— Мне очень жаль, — услышал я, взяв трубку. — Но боюсь, что прийти я не смогу.

— С удовольствием подожду еще, — ответил я.

— Я все обдумала. И идти мне не хочется. Я не выношу волнений. И вообще прошло столько времени, что надо все…

— Это мой долг по отношению к нему, — перебил я. — Вы это понимаете?

— Вполне вас понимаю, но сомневаюсь, понимаете ли вы меня. Моя жизнь переменилась, и вообще сейчас все по-другому, и я рада, что это так. Но если вы напишете о Германе и ваша книга выйдет там, это, возможно, даже доставит мне неприятности. — Голос в трубке теперь уже не имел больше никакого сходства с чьим-либо другим голосом. От него повеяло леденящим холодом. И вдруг женщина смолкла.

— Думаю, что вы совершенно напрасно беспокоитесь, — сказал я. — Кому же придет в голову связывать ваше имя с каким-то Германом Р., если вам так не хочется этого?

— Есть множество людей, которые любят копаться в чужих делах. Вам это известно? Здесь довольно многие знают, что я немка, что я приехала из Берлина, и знают, какую фамилию я носила до замужества.

Мне становилось как-то не по себе.

— Не верю, что вы это говорите всерьез, — сказал я. — Ведь я из-за Германа приехал в Лондон, не только, конечно, из-за него, но главным образом из-за него.

— Мне очень жаль, — послышалось в трубке. — Искренне жаль. Вы мне симпатичны, хоть вы и из тех людей, которые постоянно ворошат прошлое и не дают покоя всему миру.

— О каком мире вы говорите? — спросил я. — Наверное, в мире было бы намного спокойнее и разумнее, если бы такие люди, как Герман, успели что-то сказать. Но его убили.

— Я не хочу с вами спорить, — сказала она. — И не хочу ничего с вами обсуждать. Можете на меня не рассчитывать.

— Подождите, — попросил я, — подождите. Подумайте еще раз…

— Это мое последнее слово, — отрезала она. — Впрочем, еще одно… Собственно, я могла бы даже не говорить вам этого. Но, наверное, будет лучше, если вы это узнаете: когда его арестовали, Герман больше в это не верил.

— Во что не верил? — спросил я, весь похолодев.

— Не верил во все это. В свои идеи и в ваши идеи. Он во всем разуверился, считал, что это не принесет никаких плодов. Я видела его еще один раз, прежде чем они отправили его в Бухенвальд. Он мне сам это сказал.

— Вы лжете! — воскликнул я. — Сейчас вы только что убили его во второй раз. Но вам это даром не пройдет.

— Бросьте вы эту патетику. Спокойной ночи!

В трубке что-то звякнуло, загудело, зашептало тысячью неясных голосов.

Открывая дверь кабины, я споткнулся. Потом прошел к своему столику и сел. В голове у меня все перепуталось. Я заказал еще кампари. Принеся его, официант сказал: «Кажется, дама еще хочет с вами поговорить», Я бросился обратно в кабину.

— Мне бы очень не хотелось, — донеслось из трубки, — чтобы наш разговор оборвался так грубо. Вы идеалист и не можете понять, что нормальные люди стремятся устроить свою жизнь так, как требует время. Не сердитесь…