— Карганов, — вдруг проговорил русский.

А Петцольд думал, что тот уже потерял сознание. Он быстро наклонился к лежавшему. Он не понял, что сказал русский, ему не пришло на ум, что раненый только назвал фамилию.

— Карганов, — повторил умирающий. Его лицо сразу осунулось, как будто внутри разрушилось все основание.

— Что ты, чего ты хочешь, товарищ? — проговорил Петцольд ему на ухо. — Повтори еще раз.

Он не без тревоги оглянулся, ища глазами начальника команды. Тот стоял в стороне и пристально смотрел куда-то.

— Еще раз, еще раз повтори, товарищ! — умоляющим тоном пролепетал Петцольд. Но тут же увидел, что человек в шинели мертв.

Дождь усиливался. Петцольд, снова работавший у вагонетки, не сразу осознал, что ему следует делать.

Ему пришло на ум, что теперь надобно взяться за изучение истории партии большевиков. Один из новичков-французов захватил с собой в лагерь экземпляр истории партии, переписанный мельчайшим почерком. Про себя Петцольд уже подсчитывал участников кружка. «Надо будет привлечь и Мюллера», — решил он. Смерть неизвестного Петцольд воспринял как груз, который нужно взять с собой в путь каждому, кто хочет вырваться из джунглей. Этот груз — пища, без которой нельзя выжить.

Перевод С. Евдокушкина.

В МИРЕ ТЬМЫ

Я познакомился с Германом Р. летом 1933 года. Человек, который свел нас, сразу же ушел. На улице было еще совсем светло, в раскрытое окно дул ветерок. Взяв по кружке пива, мы уселись за столик возле гремевшего маршами радиоприемника. В маленькой фриденауэровской пивной в этот ранний вечерний час мы оказались единственными посетителями. Хозяин за стойкой лениво перемывал стаканы. Нашего разговора он не слышал: неистово гремящий приемник надежно прикрывал нас. Какие-то люди неведомо откуда направили Германа Р. ко мне, в нелегальную группу, которой я руководил. Он был нашим новым инструктором.

С тех пор мы встречались часто, каждую неделю. Изредка Герман исчезал на некоторое время. Я догадывался о его трудной, смелой работе. С нетерпением ждал я открытки с условленным текстом, из которой я мог узнать, когда и где он желает встретиться со мной — у Зоопарка, на Потсдамерштрассе или на Александерплац. Одни или два раза он упоминал в разговоре Амстердам, Париж — города, в которых я не бывал и названия которых звучали для меня сказкой. Как у нас было принято, я никогда не задавал вопросов, касающихся его личности, его деятельности, его поездок. Если какое-либо событие или ситуация были мне неясны, он на минуту погружался в задумчивость. Тогда он склонял набок свою красивую, темноволосую голову, взгляд его становился рассеянным, но лишь потому, что он сосредоточенно думал о чем-то удивительном и далеком, видимом лишь ему одному. Потом он все объяснял, и его тихая речь была то быстрой, то запинающейся, словно нерешительной. Однако объяснения его отличались непогрешимой последовательностью, потому что массу поразительных, неизвестных мне фактов он умел связать в неразрывную цепь доказательств. Я любил Германа и восхищался им, ведь он, хотя и был лишь на несколько лет старше меня, намного превосходил меня зрелостью суждений, хладнокровием и знаниями.

Чаще всего наши свидания длились несколько минут, не более. У конспирации свои правила, да и у Германа редко бывало время. «Ну, удачи тебе…» — говорил он, шутливо прищурив темные глаза, вскакивал на велосипед и уезжал. Иной раз наши встречи были и вовсе мимолетными, особенно когда Герман доставлял материал для моей группы — листовки, или напечатанные на очень тонкой бумаге газеты, или другие тексты, переплетенные для маскировки в обложки карманных изданий «Реклам». Однажды среди всего этого оказалась новая книга Генриха Манна, изданная за границей. Мы встречались где-нибудь в Шёнебергском парке или на скамейке в Тиргартене. У каждого из нас был с собой велосипед и портфель. Мой был пуст. Мы незаметно обменивались портфелями и расходились.

Порой у Германа бывало больше времени. Тогда мы долго бродили по ночному Берлину, ведя велосипеды за руль, — от Штеглица до Курфюрстендамм, а оттуда снова вдоль Шарлоттенбургского шоссе до Лустгартена и еще дальше к северной окраине. И говорили, говорили. Мне не мешало, что я ничего не знал о Германе, о его прошлом, о том, где он живет, не знал даже — настоящее ли это его имя. Больше всего мы говорили, конечно, о политике, о военных приготовлениях нацистов, о февральских боях в Париже и в Вене, об арестах, о неизбежной революции. Мы спорили о книгах, концертах, выставках, боксе. Иногда мы говорили и о девушках, Герман был знаком с моей девушкой, которая состояла в моей группе. А я не знал, есть ли у него кто-нибудь. Герман говорил о девушках без робости, но и без хвастливых намеков, которые любят порой молодые люди и которые действуют на меня всегда отталкивающе. Несколько раз он с наивным восхищением упоминал о своей младшей сестре. «Вот это девчонка!» — говорил он, вскидывая брови. Однажды, лукаво покосившись на меня, он добавил: «Вы, собственно, хорошо бы подошли друг другу…» Я смутился, так как он произнес это серьезно. «А вы похожи друг на друга?» — спросил я просто так. «Не знаю, думаю, что да…» — ответил он. И мы тут же перевели разговор на другую тему.

Мы относились к той части молодежи, которая, не в пример большинству сверстников, серьезнее смотрела на свое время, хотела изменить его, любила его и не знала, что оно сулит ей всеобщий развал, тяжкие страдания, разочарования и смерть. Мы боролись как могли, но мы еще долго не понимали до конца, с кем имеем дело.

Об аресте Германа я узнал поздней осенью 1935 года, за полгода до отъезда за границу. Никто ничего не знал об обстоятельствах ареста. Очевидно, дело не обошлось без шпика. И никто точно не знал, где сидит Герман; вероятно, на Принц-Альбрехтштрассе[16]. Между тем арестов в нашей группе больше не было. Герман никого не выдал, в этом можно было не сомневаться. Другого мы и не ожидали.

В последующие годы я не раз мысленно вспоминал его то быструю, то запинающуюся речь, представляя его себе в каких-нибудь странах, городах, под бомбежкой, в бараках лагеря. Черты его лица постепенно стирались из памяти, и все же оно оставалось его лицом, озорным или задумчивым, измученным и даже мертвым.

Вскоре после войны, вернувшись в разрушенный Берлин, я побывал на выставке документов и фотографий, посвященной немецкому Сопротивлению. На одном из стендов я вдруг увидел лицо Германа Р. Оно возникло одновременно на нечеткой увеличенной фотографии и в моей памяти. Краткая надпись под снимком гласила, что Герман Р. был расстрелян в 1940 году в каменоломне Бухенвальда. Еще на выставке я твердо решил, что должен что-нибудь написать о нем, сохранить эту запечатленную на размытой фотографии улыбку от полного забвения. Многие ли из тех, кто его знал, еще живы… И многие ли из тех, кто остался жив, знали его… Пусть я встречался с ним лишь короткое время, но я знал его, и моя задача — рассказать о нем. Как мне это сделать, я еще не представлял. Дело было неспешное, но оно неотступно маячило за всем, чем я занимался, и время от времени всплывало в памяти. Стараясь разузнать о судьбе друзей, я справился и о Германе, правда, с малым успехом. То, что я узнал от спасенных из лагеря — двух или трех человек, — мало что прояснило.

Дело это стало для меня неотложным, когда несколько лет спустя я задумал написать небольшую книгу о людях моего поколения, которые боролись с Гитлером и погибли в этой борьбе. Я взялся тогда за Плутарха и впервые после школы вновь перечитал Ливия и Светония. Я мечтал написать нечто такое, что напоминало бы прозу этих историков, которые ради величия темы отказывались от ложного пафоса и неуместного суесловия. Я составил список лиц, среди которых был и Герман.

Прежде всего я попытался отыскать кого-нибудь из его родных. Я выяснил, что мать его умерла в Берлине еще во время войны; его сестра, та самая, о которой он иногда говорил мне с такой гордостью, находилась за границей, — два года назад она вышла замуж за британского офицера и переехала из Берлина в Лондон. Теперь она стала миссис Юнг. Адрес ее я получил.