Он вернулся к себе на работу. И та вегетативная истома, что наплывала с равнины, и поднимавшийся по откосам и дорогам безжалостный зной, благодаря которому люцерна ждала уже третьего покоса, заставляли его со страхом осознавать бессильную нерешительность, в какой он обретался. Надо на что-то решиться, говорил он себе как-то в субботний полдень, выезжая на велосипеде со двора; надо найти решение для Магды и для себя. Он на минуту представил себе, что они с Магдой, все бросив и спасаясь от унижения, с небольшим чемоданом в руках садятся в вагон и с новыми бумагами в кармане находят убежище где-то в другом месте, между адресом номер один и адресом номер два. Но все эти мысли вылетели у него из головы, когда, добравшись до равнины, он вынужден был изо всех сил нажать на педали, борясь с раскаленным ветром, внезапно зашуршавшим в маисовых полях и закружившим на дороге столбы пыли.
Солнце уже спустилось за крыши, когда он огибал собор. А вот и знакомый дом, и тут он увидел Магду, выходившую из ворот, ведя свой велосипед. Ему бросилось в глаза, что она заметно окрепла; когда она его увидела, слабый румянец вступил ей в лицо.
— Я оставила тебе ужин на столе, — сказала она. — Мне надо кое-что передать приятельнице. Жди меня часам к десяти.
Нойберт потом не мог вспомнить, что он ей ответил; должно быть, два-три ласково-безразличных слова, зато ему запомнилась та пряжа из света и смутного шума, что нависла над городом, и подавленность, охватившая его, когда он поднимался по лестнице.
Он снял с двери оставленную Магдой записку. Уминая бутерброды, задумался он над тем, как мало ему известно, с кем Магда поддерживает здесь знакомство; он знал, правда, как зовут ее соседку, жену фотографа, вечно улыбающуюся деловито-услужливую женщину лет тридцати. Каждое воскресенье, рассказывая, как прошла неделя, Магда называла то одно, то другое имя, которое он тут же забывал, — это были женщины, с кем она знакомилась в очередях перед лавками, или на большой площади, или же на парапете набережной, откуда видно любителей-рыболовов. Магда встречалась с этими женщинами в скверах; сидя на скамейке с неизбежным вязанием в руках, они обсуждали свои дневные заботы и текущие события. Женщин в те времена сближала тревога за судьбу их заключенных в лагери мужей, а также страх пред ненавистным врагом, чьи солдаты бешено курсировали по городу в своих серых грузовиках и чьи еще не просохшие приказы и списки приговоренных к расстрелу трепал на стенах домов утренний ветер, Магда не способна была жить одна; она нуждалась в поддержке, а ее обаятельная приветливость в сочетании с очевидной обездоленностью заброшенной на чужбину иностранки не могли не снискать дружбы или по меньшей мере участия этих сердечных, услужливых жительниц городка. Нойберт спохватился, что надо было во время ее болезни расспросить Магду, не прибегла ли она к совету и помощи какой-либо приятельницы при своей рискованной попытке. Но как бы это ни происходило на самом деле, он и мысли не допускал, что Магда кому-то, кроме него, доверила ту, более глубокую, роковую причину своего поступка.
Чувство подавленности нарастало. Он наскоро вымыл чашки и тарелки и подошел к окну. За окном догорал умирающий день. Что-то осеннее было в резких порывах ветра, носившегося в потемках. Нойберт бесцельно расхаживал по комнате. Внезапно им овладела мучительная уверенность: надо было во что бы то ни стало задержать Магду, помешать ей уйти из дому. Он отворил дверь на лестницу и бросился в темноте на кровать. Лежа услышал, как часы пробили девять и половину десятого. И внезапно с ужасающей ясностью понял, что ему уже не видать Магды такой, какой она предстала ему перед домом, со своим велосипедом. Он почувствовал, как пот разом выступил у него на лице и по всему телу, но не способен был сдвинуться с места. Так он и лежал, распластавшись на спине, когда пробило десять.
С неимоверным напряжением услышал он, как кто-то открыл ворота и прислонил к стене подъезда позвякивающий велосипед. Он вскочил, повернул выключатель и широко распахнул дверь.
Но то была не Магда. Тот, кто, поднявшись по лестнице и вертя в руках фуражку, стоял на площадке и жмурился на свет, был молодой человек, которого Нойберт не узнавал. Еще не отдышавшись после стремительной езды, он выговорил с усилием: «Мосье Нойберт… Ваша жена…» — «Умерла?» — каким-то чужим голосом прервал его Нойберт. Вопрос Нойберта заметно приободрил юнца, он даже как-то повеселел. «Нет, нет, нет… С чего вы взяли? Она совершенно здорова, разумеется, принимая во внимание обстоятельства… Необходимо, чтобы кто-нибудь был с ней».
Нойберт накинул пиджак и оттеснил посетителя за дверь. Он нащупал в темном подъезде свой велосипед и вскочил в седло.
— Вы меня, конечно, знаете, — донесся до него во время быстрой езды сдавленный от натуги голос его спутника. — Я здешний аптекарь, вернее, его помощник…
— Да, — равнодушно процедил сквозь зубы Нойберт, не поворачивая головы. У него было такое чувство, словно перед ним разверзлась бездна, но банальная бездна, без особой тайны и глубины, — люди, окружающие его годами, знающие его, но которых он упорно не замечал, внезапно определили судьбу Магды и его судьбу. Они уничтожили обоих — и не из ненависти или корысти: скорее по добродушному легкомыслию, а также из недальновидной готовности помочь. Затемненные улицы были пустынны, несмотря на ранний час. Путники загибали за неизвестные Нойберту углы. Город постепенно втягивался в вечереющую равнину; здесь и там, вперемежку с невысокими домиками, он расположил обширные сады и поля.
— Приехали, — сказал провожатый, и Нойберт увидел за палисадником смутно темнеющий одноэтажный дом. Над входной дверью горела тусклая лампа. Когда они вошли, направо и налево открылись длинные коридоры с многочисленными дверьми. И здесь красноватым мерцающим светом горели лампы. Нигде ни души, тишину нарушал только неясный шум льющейся воды. Провожатый шел впереди, он отворил одну из дверей по левую руку. И Нойберт увидел Магду такой, какой за час до этого видел на темном потолке комнаты. На ее белом лице, белом, как простыни, на которых она лежала, жили только глаза, и они обжигали своим злобным пугающим блеском.
Нойберт хотел бы спросить ее о многом: о том, как она попала сюда, и о комичном молодом человеке, который, стоя за его спиной, бормотал какие-то успокоительные слова — они должны были внушить больной уверенность в благополучном исходе, равно как и в личном его бескорыстии. Нойберт воспринимал это бессмысленное бормотание на фойе гудения водопроводных труб в стенах; стоя на коленях перед кроватью, он глядел в нестерпимо сверкающие глаза Магды, в это лицо, арену ревниво охраняемых тайных катастроф. Он знал уже, что потерял ее, и когда он, приблизясь к ее уху, шептал: «Зачем, Магда, зачем?», то не потому, что ждал ответа, но потому, что в этом шепчущем окаменении жаждал услышать человеческий, пусть даже свой собственный, голос. Магда закрыла глаза.
Нойберт поднялся и встретился с взглядом стоящего за ним молодого человека, который с напускной бойкостью стал его уговаривать ни о чем не беспокоиться. Продолжая говорить, он, казалось, обшаривал глазами комнату, в поисках предательских следов своей недавней деятельности.
— Madame не мешает уснуть, — объявил он, стараясь придать голосу выражение сердечности, — ваше положение мне понятно, а также положение madame. В такое время, как наше, надо помогать друг другу, верно?
— Еще бы, — сказал Нойберт и отвернулся. Чувствуя свое бессилие, он снова посмотрел на Магду. Он рассеянно выслушал дальнейшее бормотание молодого человека, услышал, как за ним закрылась дверь. Магда не шевельнулась. Он заслонил лампу на ночном столике и подвинул к кровати стул. Утром с помощью врача он отвезет ее в больницу. Внезапно его охватил протест, он отказывался верить в эту неизбежную смерть, однако что-то говорило ему, что именно теперь придется свыкнуться с этой мыслью.
В вечер после операции Магда встретила его с улыбкой. Бледная, красивая, лежала она с тридцатью другими женщинами в просторной больничной палате, рядом с лестничной площадкой второго этажа. Нойберт уже с порога ее увидел, он стал смущенно и торопливо пробираться, меж кроватей, откуда на него глядели возбужденные насмешливые лица. Он взял ее горячую потную руку и поцеловал. Она лежала с закрытыми глазами и, не отнимая руки, тихо и отчетливо произнесла: «Теперь все будет хорошо. Это было необходимо, зато теперь все будет хорошо». Нойберт наклонился к ней: «Мы вместе уедем, Магда». Она продолжала улыбаться.