Полчаса спустя Нойберт въезжал на Рыночную площадь, которая в такие вечера заменяла местным жителям Корсо. Магда жила немного поодаль, в одном из старых домов вокруг собора. Она прибыла сюда с первыми беженцами летом 1940 года, и ей еще досталась приличная квартира. В комнату на третьем этаже поднимались по прохладной черной лестнице. Окна ее глядели на тихую тесную улочку. Хозяйка квартиры, глухая, крикливая семидесятилетняя старуха жильцам не показывалась.

Работая по усадьбам и большим садоводствам в окрестности, Нойберт выгонял свои триста франков в месяц — до смешного мало. Но могло быть и хуже — ведь он получал питание и в конце недели приносил домой несколько яиц и головку сыра, плату за ночлег вносил за него город, не говоря уже о том, что решительно все было лучше лагеря. В промышленном городе он зарабатывал бы больше, но неохота было соваться в военную индустрию. Магда после двух перенесенных операций стала прихварывать и легко утомлялась; здесь она хотя бы не голодала, тогда как в больших городах люди изнывали от очередей, да и жилось здесь относительно спокойнее, и только временами наезжали грохочущие грузовики с немцами или поющими ополченцами милиции; тогда город застывал. Но чувство горестной бесполезности не оставляло Нойберта. Связь с товарищами оборвалась. В охватившем страну водовороте Нойберта проносило от них на отшибе, а в то же время он был вынужден признаться, что и не ищет связи. Он не жил, а прозябал, и так же обстояло с Магдой. Когда он ставил на кухне свой велосипед, она встречала его с тихой радостной озабоченностью. Но обоих смаривала усталость, он смотрел на свои сработанные руки, смотрел в ее белое лицо, на котором уголки рта слишком часто опускались вниз. Когда она проходила по комнате, он замечал ее стоптанные каблуки и следы неряшливости в одежде. А ведь еще недавно она была красивой, элегантной женщиной, на нее оглядывались. И дело не только в том, что по нынешним временам не найдешь сапожника, который не пожимал бы плечами, когда заглянешь к нему в мастерскую. В душной высокой комнате и на пыльных улицах дышалось воздухом самоотречения, и Нойберт уже почти не возражал против того, что его легкие с этим воздухом мирились.

В тот вечер, как только убрали со стола, Магда сказала ему, что беременна. Нойберт растерянно смотрел в пространство. У них никогда не было детей. Они избегали такой возможности, считая, что эмигрантам не следует их заводить. Многие друзья смотрели на это иначе. Однако такое различие в мнениях по существу устарело; Нойберт был уже склонен согласиться с теми, другими. Ведь эти родители, если они еще живы, имели тем временем нечто, придававшее им силы в течение их четырех-, восьми- или десятилетнего безрадостного существования, — нечто такое, за что стоило бороться. Однако в данную минуту представления Нойберта не заходили за пределы беременности Магды и родов, которые обрекали их на чересчур ранимое, беззащитное существование. Он сознавал свою вину. Тут Магда заговорила о безопасных средствах. Разве не следовало ему тогда же удивиться, что Магда без малейшего принуждения или воздействия со стороны заговорила о подобном выходе? Нойберт, правда, возражал, но возражал с сознанием, что тут требуются совсем другие аргументы, которые ему не давались. Он говорил: «А, собственно, было бы неплохо!», он говорил: «Но только не операция!», он говорил: «Увидишь, мы и с этим справимся!» И Магда отвечала ему тихо, отрывистыми фразами. Казалось, их разделяет пространство, исчисляемое километрами, или что каждый говорит сам с собой. Нойберт, по правде сказать, испугался, и то, что он видел в глазах Магды, тоже говорило об испуге.

Наутро жандарм принес ему десяток сигарет и несколько спичек с обломком спичечной коробки. Лежа на нарах, Нойберт курил. Он этой ночью принялся с помощью ножа и складного шила высвобождать из гнезд железные прутья решетки. Работа подвигалась медленно, но она оказалась возможной. Прутья были плоские, небольшие в поперечнике, цемент понемногу крошился. Нойберт не мог медлить. Его либо перешлют по этапу, либо заберет милиция и в нескольких километрах пути по шоссе повесит на придорожном дереве. Табак прояснил ему сознание, и Нойберт радовался тому, как спокойно и плавно текут его мысли. Он погасил окурок и сунул его в карман. Когда в замке щелкнул ключ, он вскочил. Эту новую дружбу нужно всячески поддерживать. Но то был не жандарм, то был Джакометти; прикрыв за собой дверь, он окинул Нойберта непроницаемым взглядом, в котором, однако, сквозило некоторое расположение.

— Мосье Вальд, вы торгуете вечными перьями? — Он произнес это тихо, без насмешки, с едва заметной запинкой. И улыбнулся. — Проще сказать, вы не дурак покурить?

Нойберт не успел бы ответить, даже если б захотел. Джакометти ударил молниеносно, снизу, и угодил ему в почки. Нойберт весь скрючился, и Джакометти пинком в большую берцовую кость послал его наземь. Пинок оказался сильнее удара, Нойберт сквозь звон в ушах услышал, как Джакометти тем же тоном, почти раздумчиво уронил:

— Нет, это ерундистика; попробуем на другой манер…

Нойберт почувствовал, что его тащат вверх. Джакометти схватил его за лацканы пиджака и рывком поставил на ноги. Что за силища у этого толстяка! Он снова двумя ударами в подбородок шваркнул Нойберта об пол. В глотку… ножом… мелькнуло у Нойберта, но, к счастью, нож лежал в тайнике. Нойберт хотел жить, поэтому, когда Джакометти прислонил его к стене, он только безвольно свесил руки.

— От вас мокрого места не останется…

Джакометти говорил с неизменным спокойствием. Он расхаживал вокруг Нойберта, словно ремесленник вокруг своего изделия. Напоследок он вытащил у него из кармана остаток сигарет и пошел. Нойберт все еще стоял, прислонясь к стене. Он глотал собиравшуюся во рту кровь и не отваживался на первый шаг. Нога болела, словно размозженная стальными прутьями. Отступив от стены, он плашмя рухнул вперед. Хорошо было прижаться лицом к холодному полу. На мгновение ужас объял его при мысли, что он больше не сможет ходить, но он уже понимал, что это вздор. «От вас мокрого места не останется…» Нойберт вспомнил, что впереди ночь и что ему предстоит работа.

— Нет, она и намеком не дала мне понять, — сказал Нойберт. И, с величайшим напряжением глядя врачу в глаза, добавил: — Я бы, конечно, ни в коем случае ей не позволил.

Врач кивнул и отвернулся. Перелистывая свою записную книжку, он снова пояснил Нойберту, что опасность миновала, но что Магде необходим полный покой. Нойберт слышал, как за его спиною соседка, жена фотографа с первого этажа, тихонько переговаривается о чем-то с больной.

То было первое, что Нойберт увидел, когда он в одну из следующих суббот втащил наверх свой велосипед: соседка с кружкой в руках стояла у открытой двери, а рядом стоял врач. Он уже закончил визит и собирался уходить.

— А впрочем, — добавил врач, — вам обоим еще повезло: ребенок в полном порядке. — Он запнулся и уставился в пол наискосок от себя. — Мне понятно ваше положение. Но война ведь когда-нибудь кончится. И тогда ваши «зем-ля-ки», — он растянул это слово со значением и доверительно глянул Нойберту в лицо, — уберутся скорее, чем их принесло сюда.

Нойберт был благодарен врачу. Конечно, жизнь продолжается, также для него и для Магды. И с удивлением почувствовал, как в нем вздымается волна уверенности. Комната внезапно показалась ему светлой.

Он присел к Магде на кровать и стал гладить ей руки.

— Больше этого не делай, — сказал он.

Она слабо улыбнулась поникшими уголками губ.

Он встал. Не зная, что предпринять, он взялся готовить ужин. Она все глядела на него, даже потом, когда он сел за стол. Нет, она не устала. Нойберт спросил, не почитать ли ей. Она кивнула, и он взял книгу, лежавшую на стуле подле кровати. Читая, он чувствовал, что она глаз с него не сводит.

— Я должна с тобой поговорить!

В голосе ее звучала неожиданная решимость. Он захлопнул книгу, но так и не оторвал от нее глаз. Нойберт слышал, как в размеренном шуме летнего вечера с невыносимой гулкостью отдается биение его сердца.